Операция «Гадюка» (сборник)

Никто не засмеялся, впрочем, Люся и не рассчитывала на это.

Девушки вышли наружу. Они спустились по ступенькам к парапету. Вода в реке была серая, она отражала небо.

— Мне иногда хочется уплыть отсюда, — сказала Соня.

Люся наконец-то смогла ее рассмотреть.

Соня была высока, ростом с Люсю, но склонна к полноте. Правда, ей никогда не стать полной, по крайней мере здесь. Волосы у Сони были черные, густые, зачесанные назад, с пробором посреди головы. Она носила очки. Больше Люся ни у кого не видела очков, словно люди здесь презирали необходимость хорошо видеть. Как вижу, так и вижу… А платье у Сони было какое-то детдомовское, балахоном, видно, она поддалась здешнему обычаю — носить, пока не развалится.

Соня тоже разглядывала Люсю.

— Мне вас очень жалко, — сказала Соня. Глаза у нее были карие, в черных ресницах. — Я сначала не знала, какая вам уготована роль, а потом поняла, что это трагедия.

Интеллигентная, подумала Люся. Она не презирала интеллигентов, как было принято в ее семье и среди любовников матери. Она сама хотела стать интеллигентной.

— Скажите, а вы знаете, как мне отсюда уйти? — спросила Люся. Лучше сразу спросить, время дорого.

— Мне трудно ответить на этот вопрос.

— Ну вы хоть знаете, как меня украли?

— Со мной никто не разговаривает, — отвечала Соня.

— Я отсюда уже уходила.

— Я знаю, — сказала Соня. — Вы же меня тогда видели.

— Конечно, но тогда я еще не понимала, что все зависит от вас.

— Нет, — сказала Соня, — не от меня. От Дениса.

— Кто такой Денис?

— Это мальчик. Он там за столом сидит, он больной, но очень хороший.

— А вы редко бываете на вокзале? — спросила Люся.

— Я там вообще не бываю, — ответила Соня. — Ни разу не была.

— И не видели императора?

— Я знаю, что там кто-то живет, но не интересуюсь этим. Да мне и нельзя отсюда уезжать.

— Почему?

— Во-первых, Дениске трудно ездить на большие расстояния, но главное — университетская библиотека. Гигантская библиотека, и часть книг там сохранилась.

— Вы читаете? — спросила Люся.

Ну вот, а она думала, что здесь никто не читает.

— Здесь все такие нелюбопытные. — Соня сняла очки, подышала на них, вытерла стекла подолом платья и сказала: — Знаете, никто еще не спросил меня, почему я никогда не расстаюсь с Денисом. Никто. Они думают, что мы — какая-то единая машина.

На том берегу реки костер разгорелся ярче, и от этого света стало казаться, что наступает вечер.

— А там разбойники, — сказала Соня. — Они заменяют жизнь убийствами. У нас каждый чем-нибудь заменяет себе жизнь. У меня — книги. Я ведь аспиранткой была. По английской филологии. Я изучала Чосера. Вам это что-то говорит?

— Немного, — соврала Люся, которой хотелось быть приятной. — Я в книготорговом техникуме учусь. Мы проходили английскую литературу.

— Не может быть! Вас Людмилой зовут, да?

— Люсей.

— Господи, встретить живого человека в этом аду!

— А ты почему здесь оказалась? — спросила Люся. Она незаметно для себя перешла на «ты» — все-таки они обе такие молодые, студентки.

— Это… ну… личное дело. Я очень любила одного человека, и он меня оставил… Он меня довольно подло оставил, и я хотела покончить с собой, но испугалась. А потом стала мечтать, как бы сделать так, чтобы остаться совсем одной — проснуться, у всех Новый год, а я совсем одна.

— Это давно было?

— Вчера, — сказала Соня. Потом, видно, подумала, что Люся может счесть ответ грубым, пояснила: — Это случилось в пятьдесят шестом году, но для меня это — вчерашний день… Я иногда думаю: «Господи, ему же сейчас шестьдесят лет, даже больше, а я молодая и красивая».

Соня вдруг всхлипнула.

— Я какой-то моральный урод. Все время хочу плакать. И знаешь почему? Никогда не догадаешься — потому что мне хочется иметь детей. Хотя бы одного ребеночка. И для меня Денис — спасение. Наверное, он удовлетворяет мой материнский инстинкт. Ты понимаешь?

— А чего тут не понимать? — ответила Люся.

— Но я нашла его не в Москве, — сказала Соня, — вернее, встретила.

— Ты ходила куда-то?

— Ой, извините, Люся, я вам неправильно сказала — дело в том, что я пришла в этот мир не здесь… Я жила в Калязине, знаете такой город?

— Слыхала, — осторожно сказала Люся.

— Это город на Волге, маленький город, там колокольня затопленная стоит. Там все друг друга знают, а после того, что со мной произошло, мне в Калязине жить было нельзя. Там каждый пальцем показывал…

Соня замолчала. Несмотря на черноту волос, крупный нос и полные, капризно очерченные губы, лицо ее было вовсе не восточным, а мягким, северным и очень добрым. Но глаза были печальны, нет, наверное, лучше сказать — скорбные глаза.

— И как же ты приехала в Москву?

— Я пришла, разумеется, — сказала Соня.

— Из Калязина? А это далеко?

— Километров… больше двухсот. Я шла три недели.

— Но почему?

— Представьте себе, Люся, что я очнулась в пустом городе. Ведь если в Калязине и случается с кем-то то же, что и со мной, эти люди или погибают в одиночестве и тоске, или уходят, поселяются в больших городах, где людей больше. Даже мы, мертвецы, стараемся найти себе подобных.

— И ты не испугалась?

— Я не сразу пошла, — сказала Соня, — не сразу. Сначала я не понимала, что со мной произошло. Я жила в собственной комнате, спала на собственной кровати, а потом поняла, что больше не хочу ни спать, ни есть. Но мой мозг продолжал работать… Я думала, что это — сон… А потом поняла, что это — смерть.

— Смерть?

— Я и сейчас думаю, что умерла. Так лучше.

— Но ведь я среди вас. А возвращалась домой.

— Значит, ты умерла дважды. А впрочем, кто нам сказал, что между жизнью и смертью нет дверей? Любая религия предусматривает такие двери. Хотя бы односторонние.

— И ты одна пошла сюда?

— Я пошла искать людей.

— Тебе было страшно?

— Сначала было страшно, и тогда я пряталась в своей комнате. Потом я устала бояться, и ко мне даже возвратился какой-то интерес к окружающей действительности.

— И ты долго шла?

— Долго.

— И никого не встречала?

— Я многих встречала. Этот мир тоже населен, и странно населен. Он населен как сон, как воспоминание о бывшей жизни и как карикатура на другой мир.

— А мне даже страшно подумать, как ты шла.

— А мне смешно вспоминать, — улыбнулась Соня. — И я стою сейчас здесь только потому, что в нашем, мертвом мире почти невозможно убить человека. Ты должен уничтожить его. И бывало, что я как бы умирала, меня убивали, а потом я приходила в себя и снова шла.

— Как Пыркин, — сказала Люся.

— Разумеется, когда обмен веществ так понижен… А Пыркин очень хороший, добрый человек. И знаешь — мне ведь приходилось встречать хороших людей. Но чаще все дурное, что копилось в человеке, вылезает наружу, потому что это мир без наказания, без страха наказания.

— Ну не везде!

— Страх придумывают себе люди, чтобы было оправдание подчиниться. — Соня догадалась, что Люся имеет в виду империю Киевского вокзала. — Но за пределами империй и банд также существуют люди. Есть отшельники, а есть небольшие группы людей: секты, коммуны, я даже была в колхозе. Ты, Люся, не представляешь, как порой бывает интересно путешествовать.

— Может быть. Но мне страшно представить.

— А Дениску я нашла в пустом дачном поселке на станции Трудовая. Это километрах в сорока от Москвы. Я пошла по поселку в поисках книжного магазина. Бывают у станции книжные магазины. И вдруг испугалась — вижу инвалидное кресло, и в нем дремлет это существо. Вот и все.

— Нет, не все, — возразила Люся, — тут самое главное и начинается.

Соня ответила не сразу. Она смотрела на костер на том берегу, потом долго разглядывала воду.

— Может, сделать лодку? — сказала она наконец. — Или плот. И отправиться к морю.

— И ты его привезла в Москву?

— Я представила себе, что он так и будет сидеть в этой коляске, пока не умрет в ней. Один в пустом дачном поселке, в котором три четверти деревьев исчезло, а остальные голые, в котором стоят развалившиеся дачи… Ты не представляешь, какая это тоска.