Хозяйка розария

— У нас большая усадьба! — гремел он. — У нас отличная земля и полно грядок! У нас две теплицы! Я хочу знать, почему ты не в состоянии вырастить в них что-нибудь стоящее. Почему у нас нет салата? Почему у нас нет цветной капусты? Почему у нас вообще нет ничего съестного?

Пьер, такой же истощенный, как и все — кожа да кости — мял в руках шапку. Несмотря на истощение, ему приходилось работать, и он постоянно находился на грани голодного обморока.

— Дело в том, что я не огородник, господин подполковник, — сказал он, — я этому не учился. Дома, во Франции я начал изучать историю и литературу. У меня нет ни малейшего понятия о том, как выращивают овощи. Я вырос в центре Парижа. У нашей семьи никогда не было сада. У нас не было даже балкона.

Эрих смерил Пьера взглядом презрительно прищуренных глаз.

— Сколько ты уже находишься здесь, у нас? Об этом ты имеешь понятие, или этот вопрос превосходит твои умственные способности?

— Нет, господин подполковник. Скоро будет пять лет, как я нахожусь здесь.

— Пять лет, так-так, — глаза Эриха источали нечеловеческий холод. — Надеюсь, ты согласишься с тем, что пять лет — это большой срок?

Для Пьера прошедшие пять лет были нескончаемой вечностью.

— Это большой срок, — тихо сказал он, — это очень большой срок, господин подполковник.

— Это достаточный срок для усвоения знаний, или я ошибаюсь?

— Но я…

— Не виляй, ответь на мой вопрос. Тебе не кажется, что пяти лет вполне достаточно для того, чтобы приобрести знания в той области, о которой до этого ты не имел ни малейшего представления?

— Господин подполковник, это было бы верно, если…

— Твое обучение в университете продолжалось бы ровно столько же. Или ты хотел быть вечным студентом и всю жизнь сидеть на шее у родителей? Я почти уверен, что ты человек именно такого сорта. Один из тех, кто до старости не может стоять на собственных ногах, кто всю жизнь хитрит и жульничает и досыта ест за чужой счет.

— Мне кажется, что меня здесь никто не учил, — возразил Пьер с мужеством, достойным удивления, ибо он понимал, что Эриху нет никакого дела до выяснения истины и справедливости. Единственная цель Эриха состояла в том, чтобы выпустить пар, и любые оправдания Пьера только подхлестывали его ярость.

Эрих медленно покачал головой.

— Тебе не хватало руководства и обучения? Это интересная мысль. Очень интересная мысль. Ты был уверен, что твое пребывание на Гернси станет временем обучения? Образования? Ты всерьез думал, что получишь здесь бесплатное образование? Ты понимаешь, я надеюсь, что «бесплатно» в данном случае означат «за счет немецкого народа»?

— Нет, господин подполковник, я только сказал, что…

— Ты ожидал, что немецкий народ будет финансировать образование такого, никуда не годного француза, как ты? Трудолюбивым немецким рукам больше нечего делать, как работать на твое образование? Ты полагал, что у тебя есть на это право?

Пьер не стал отвечать, поняв всю бессмысленность спора. Он опустил голову и принялся безропотно выслушивать брань, которая потоками полилась на него. Эрих закончил свой монолог тем, что объявил Пьеру, что отныне будет воспитывать его по-другому. Теперь Пьер будет получать урезанный рацион, так как до этого он слишком жирно ел, работал, спустя рукава, а жрал за троих. Теперь все будет наоборот. На его, Эриха, взгляд, люди быстро умнеют, когда они целый день заняты и у них нет времени набивать себе брюхо.

Едва ли можно было урезать рацион Пьера, но Эрих сказал, что позаботится о том, чтобы Пьер получал достаточно еды для выживания. Ему хватит, если, конечно, он не заболеет или с ним не случится чего-то исключительного. Вскоре Пьер стал еще больше похож на ходячий скелет, один вид которого вызывал острую жалость. Хелин, как всегда, сильно боялась мужа и не осмеливалась подкармливать несчастного француза, но Беатрис то и дело побрасывала ему что-нибудь съестное, хотя делать это становилось день ото дня труднее. У них самих уже практически ничего не осталось. В марте и апреле оккупанты, местные жители и пленные чувствовали, что скоро все они вместе умрут от голода.

Тридцатого апреля в имперской столице, почти целиком занятой русскими, застрелился Адольф Гитлер, а первого мая дошла до своего логического финала ситуация в занятом Фельдманами доме.

Естественно, они ничего не знали о смерти фюрера. Эту новость им никто не сообщил; возможно, этого не знали и в охваченном боями Берлине, или просто у властей не хватило мужества подтвердить упорно циркулировавшие слухи. Утром радио сообщило, что русские войска занимают улицу за улицей, но немецкие солдаты, несмотря ни на что, продолжают оказывать доблестное сопротивление. Никто не отваживался произнести вслух слово «капитуляция», но Беатрис понимала, что развязка уже на пороге. Что еще должно произойти, чтобы Германия, наконец, сдалась? Окончательная катастрофа рейха была вопросом дней.

Эрих в то утро проснулся очень рано. Уже в пять часов Беатрис услышала, как он ходит по дому. Было ясно, что Фельдман снова принялся за поиски таблеток. Беатрис слышала, как он выдвигал ящики столов, открывал шкафы, а потом начал отодвигать от стен диваны и прочую мебель. Около шести часов он стал громко звать Хелин.

— Хелин! Черт возьми, где ты прячешься? Спустись и помоги мне!

Послышался топот босых ног, потом в дверь Беатрис просунулась голова Хелин.

— Ты спишь? — громко прошептала она.

Эрих орал так громко, что мог бы разбудить и мертвого, поэтому Беатрис — как ни хотелось ей оставить Хелин наедине с ее проблемами — не стала притворяться спящей.

— Что случилось? — неохотно отозвалась она.

— Ты не спустишься вниз со мной? — снова шепотом спросила Хелин. — У Эриха, как мне кажется, ужасное настроение. Я его боюсь и не хочу быть с ним одна.

— Но звал-то он тебя, — констатировала Беатрис, — и до меня ему, кажется, дела нет.

Хелин побледнела и беспомощно заморгала глазами.

— Пожалуйста, Беатрис. Он ищет таблетки, но мы же знаем, что он ничего не найдет, и весь его гнев обрушится на одну меня.

Беатрис с удовольствием бы объяснила Хелин, что это она вышла замуж за Эриха, и, в конце концов, это ее дело — приспосабливаться к его характеру, но не стала ничего говорить, так как это было совершенно бессмысленно. Сейчас был не самый подходящий момент обсуждать с Хелин ее отношения с Эрихом.

Накинув халаты, обе женщины бегом спустились на первый этаж. Эрих стоял посреди столовой у тяжелого буфета из мореного дуба. Лицо его пылало багровым румянцем, он сильно потел, источая неприятный запах. Руки его дрожали.

— А, хорошо, что вы пришли вдвоем! Нам надо отодвинуть буфет. Помнится, за него когда-то завалилась пачка таблеток. Думаю, она там лежит до сих пор.

— Ничего там не лежит, — сказала Беатрис, — и я не думаю, что нам удастся сдвинуть буфет с места.

— Мы справимся, если все втроем сразу его толкнем, — сказал Эрих. — Вы вдвоем беритесь с той стороны, а я толкну здесь. Ну, взяли!

Беатрис не помнила, чтобы этот буфет когда-нибудь сдвигали с места. Он и сейчас не поддался их усилиям. Несмотря на все усилия, они не смогли сдвинуть его ни на сантиметр.

— Это не имеет никакого смысла, — тяжело дыша, сказала Беатрис. — Мы его не сдвинем!

По лицу Эриха ручьями тек пот.

— Конечно, не сдвинем, он же доверху набит посудой. Надо все из него вытащить.

— О, мой Бог, — жалобно простонала Хелин. — Там же гора!

Эрих уже открыл все дверцы, выдвинул все ящики и судорожными движениями принялся опустошать буфет. На середину комнаты полетели сложенные скатерти и салфетки, за ними последовала посуда. В считанные минуты в столовой воцарился полный хаос. Сначала Эрих обращался с посудой довольно бережно, но потом потерял терпение, и ему стало все равно, разобьется фарфор или нет. Он швырял тарелки и чашки на пол с такой же свирепой небрежностью, как и скатерти.

Беатрис попыталась спасти то, что можно было спасти. Она стала быстро, как могла, вынимать из буфета дорогие стаканы и бокалы матери, потом праздничную посуду, которую Дебора берегла, как зеницу ока. Работала Беатрис быстро, но угнаться за Эрихом было невозможно. Большая супница со звонким грохотом ударилась о ножку стола.