Ларец Марии Медичи

Версия эта выглядит довольно правдоподобно, если принять во внимание свойственные Рогану тщеславие, самонадеянность и волокитство. Но, как бы там ни было, королева искренне ненавидела его, а он, хотя и страдал в душе от ее ненависти и отвращения, чуть ли не бравировал этим. Он подымался все выше и выше по ступеням придворной иерархии, но каждый раз это случалось вопреки королевской воле. Его сделали великим милостынераздавателем, кардиналом, настоятелем аббатства Сен-Васт-д’Арра, провизором Сорбонны. Но ненависть австрийской принцессы, ставшей королевой Франции, стала неумолимой преградой в дальнейшем его блистательном продвижении. Он не мог играть первых ролей при дворе, несмотря на то что во всей Мироне было мало кавалеров, которые могли бы поспорить с ним древностью и знатностью рода.

Когда он, склонный к бурным проявлениям и отчаяния и восторга, попытался оправдаться перед королевой и раскрыть свою душу, его резко оттолкнули. Все его надежды разом увяли. Он с головой окунулся в путешествия, любовные интриги и ученые занятия, избрав себе в наставники божественного Калиостро. Если эликсир долголетия действительно существует, то можно было не очень спешить, можно было позволить себе подождать. В конце концов принц де Роган мог рассчитывать на то, что займет подобающее ему место при следующем царствовании.

В это-то время ему и была представлена некая особа, происходившая по прямой линии, через графов Сен-Реми, от короля Генриха II и носившая поэтому фамилию Валуа.

Как похожа была эта удивительная женщина на самого де Рогана! Умна, обаятельна, предприимчива, а испытанные ею приключения только прибавляли к этим великолепным качествам романтический блеск, пусть даже с несколько сомнительным оттенком.

Ее отец, растратив остатки некогда весьма значительного наследства, однажды ночью тайно покинул свои заложенные и перезаложенные владения, оставив в корзине под окнами соседнего фермера самого юного из своих отпрысков. В этом бегстве, которое, увы, не взволновало Европу, хотя и неприятно озадачило кредиторов, последнего из Валуа сопровождали сыновья и беременная жена. Кое-как добравшись сперва до Парижа, а затем и до Булони, он неожиданно заболел и был, как бездомный бродяга, принят в больницу Hotel Dieu. Кроме пергамента, удостоверявшего, что их скончавшийся отец был потомком Генриха II, дети ничего не получили.

Однако сироты не оказались брошенными на произвол судьбы, поскольку тронутая печальной участью знатной семьи маркиза Буланвилье взяла их под свою опеку. Подкинутая в корзине девочка выросла и стала красавицей, что, бесспорно, помогло ей выйти замуж за графа де ла Мотт, служившего тогда в жандармах. Позднее, представив доказательства своего высокого происхождения, графиня де ла Мотт выхлопотала себе ренту в 800 ливров.

Эти рассказы совершенно пленили Рогана. Он оказал молодой графине свое покровительство, облагодетельствовал ее и не замедлил сделать своей любовницей.

Только одно облачко несколько омрачило эту начинающуюся идиллию. Представленная учителю молодая дама произвела на него самое невыгодное впечатление. Калиостро сразу же угадал в ней авантюристку и предостерег беспечного принца. Ла Мотт все поняла и затаила против Калиостро ненависть, которой предстояло вскоре дать свои плоды.

Между тем судьба благоприятствовала графине. Ей протежирует принцесса Елизавета, сестра короля, у нее прекрасные знакомства при дворе. Но она стремится к большему, добивается еще более высокого покровительства. И вот однажды Роган узнает от нее, что общие их ожидания увенчались блистательным успехом.

Королева будто бы не только приняла прошение из рук ла Мотт, но пожелала видеть ее у себя, более того — обещала ей свою дружбу. Кардинал пришел в совершеннейший восторг и тут же стал умолять графиню о посредничестве между ним и королевой, что и было ему благосклонно обещано. Уже через несколько дней она сообщила кардиналу, что он может написать королеве письмо. Он незамедлительно написал его и получил ответ, который никак нельзя было назвать враждебным. А это уже было успехом. Вскоре между королевой и Роганом установилась через посредство госпожи ла Мотт деятельная и постоянная переписка. Вначале холодные и сдержанные письма королевы сделались постепенно более приветливыми. Тон их не только не напоминал более о прежней ненависти или даже презрении, но как бы намекал на что-то, поощрял кардинала к решительности. Склонный к шараханьям из одной крайности в другую, кардинал вообразил, что любим королевой Франции.

И почему бы нет? Разве не был он знатным и очаровательным кавалером, рядом с которым полный и вялый король казался простолюдином?

Но странно: великий милостынераздаватель ex officio мог часто видеть свою королеву хотя бы мельком, и она ни разу не подала ему ни малейшего знака, что отношения их в корне переменились. Неужели это не смущало Рогана? Или он был настолько самонадеян, что не придавал столь двойственному поведению ее никакого значения?

Ясно только одно. В самом начале переписки нетерпеливый кардинал уже просил свою королеву, разумеется, через ла Мотт, о личной аудиенции. Просьба эта была удовлетворена неожиданно быстро, но опять-таки несколько странным образом.

В конце августа 1784 года в садах Версаля произошла загадочная сцена. Около полуночи в залитую луной рощу, крадучись, пробрался переодетый садовником кардинал. В очаровательном уголке, полном благоухания и неясных шорохов, где лунный свет едва пробивается сквозь листву и, почти ничего не освещая, серебрил только легкую паутинку, де Рогана уже ждала стройная женщина в белой мантилье, с наброшенным на голову белым покрывалом. Сильно взволнованный, с оглушительно бьющимся сердцем кардинал шагнул к королеве — к кому же еще! — и упал на колени.

— Вы знаете, что это означает?.. — прошептала дама в белом и протянула ему синюю в ярком лунном свете, а на самом деле пунцовую розу.

Кто, как не Роган, знал язык цветов? Он схватил розу, прижал ее к сердцу, но только собрался заговорить, как знакомый голос ла Мотт шепнул ему на ухо:

— Уходите, уходите! Принцесса Елизавета и графиня д’Артуа идут сюда.

Белая тень исчезла среди подстриженных деревьев, и кардинал поспешил присоединиться к закадычному другу своему, барону де Планта, ожидавшему его у фонтана, и ла Мотт, которая шла за ним следом.

Неужели он всерьез мог поверить, что гордая австриячка, королева и дочь королей, удостоила его свиданием и подарила ему знак любви?

Но разве не видели Марию-Антуанетту на балах оперы? В маске? Самозабвенно отдающуюся колдовскому течению музыки? Или в кабриолете — одну, без свиты, королевской рукой правившую лошадьми? Разве не заставали ее на терраске, где она тайно от всех уединялась, чтобы всласть надышаться благоуханием ночи и послушать музыку французской гвардии? А одинокая скамейка, запрятанная в шпалерах подстриженного кустарника, на которой королева в белом перкалевом платье и простой соломенной шляпке с замиранием сердца подстерегала случайное приключение? Одним словом, у кардинала были основания верить своим глазам и тому, что у залитого луной сверкающего фонтана, на фоне беломраморной его чаши, розан оказался пунцовым.

Между тем обстоятельства госпожи де ла Мотт совершенно переменились. Если до тех пор она жила крайне скудно на ренту, которую увеличили до 1500 ливров, и случайные пожертвования, то теперь у нее появился отличный экипаж, рысаки лучших заводов, а в ее доме стали часто бывать такие люди, как маркиза Сессеваль, аббат Кабр, советник парламента Рулье д’Орфейль, интендант Шампаньи граф д’Эстен и главный сборщик Дорси.

Либо судьба действительно улыбнулась ей, либо она из последних сил тщилась выдать желаемое за действительное. Причиной последнего могла быть, конечно, гордость, но, скорее всего, тут был смелый расчет. Ведь сама она говорила, что «есть только два способа выпрашивать милостыню: на церковной паперти или сидя в карете».

Но как бы там ни было, после ее поездки в Бар-сюр-Об о ней заговорили, как о богатой женщине. Это был, безусловно, умный шаг, ибо в Бар-сюр-Об ее еще помнили перебивающейся с хлеба на воду, на грани нищеты.