999. Последний хранитель

— Не все же такие крепкие, как ты.

— Моя сила — только в убежденности. Во всем остальном мне страшно, даже очень. Я боюсь многого, к примеру этих адских костров. Ведь на земле им зачастую скармливают невинных. Будь осторожен, Джованни.

— Да и ты тоже. Твои слова не просто задевают, они чистейшая ересь. Мы с тобой, как два Давида, что атакуют Голиафа с разных сторон. Я никогда не поверю, что этому пастушку хватило одного броска.

— Ладно, остановись. Делай, что я говорю. Используй деньги, которые имеешь, чтобы освободить твоего содомита, но в Рим не езди. А теперь иди! Слуга, что следует за тобой поодаль, действует мне на нервы, а твой конь бьет копытом, совсем как ты. Но остерегайся морозника.

— Я знаю, он ядовит.

— Мало знаешь.

— Мы еще увидимся, Джироламо?

— Сомневаюсь, разве что перед Господом… или перед его Матерью.

Монах обернулся, посмотрел вслед уезжавшему Пико и наставил на него указательный палец.

— Помни о своем обещании! Если я завоюю Флоренцию, ты пострижешься в монахи!

Джованни нахлестывал коня, который и без того уже вспотел после крутого подъема во Фьезоле. Встреча с монахом довела его до крайности. Мысли Пико летели в Рим. Позже, у себя в кабинете, при огоньке свечи, он написал письмо.

Мой дорогой друг и брат!

Я говорил с монахом, который тебе знаком. Он посоветовал мне ради пользы моего здоровья предпринять поездку в Рим. Здесь я только относительно здоров, несмотря на усилия медиков, которым не очень доверяю. Я вышлю тебе денег. Сделай все возможное, чтобы вызволить из неприятностей дорогого поэта, стихи которого, полные муки, звучат у меня в ушах. Представляю себе также страдания моего милого цветка, который не смог сорвать. Полей его моими слезами и передай, что наш уговор остается в силе. Когда сможешь, извести меня о другом нашем цветке. Надеюсь, он неплохо чувствует себя в новом саду. Я знаю, ты сделаешь так, что у него ни в чем не будет недостатка. Во имя нашей дорогой Матери.

~~~

Рим

Суббота, 31 марта 1487 г.

Ферруччо кончил читать письмо и улыбнулся. Леонора зашептала благодарственную молитву, как с детства была приучена реагировать на любую новость, плохую или хорошую.

— Добрые вести?

— Хочешь прочесть?

— Нет, письмо адресовано тебе. Что там написано?

— Ничего такого, что могло бы возбудить подозрения. Он спрашивает, хорошо ли тебе здесь живется.

Леонора закивала головой.

— И почему, интересно, ты все время рвешься на прогулку? Что тебе на месте не сидится?

— Прошу тебя, Ферруччо. Я не привыкла сидеть сложа руки. Теперь за меня все делают другие. Мне кажется, что я стала толстая, прямо как гусыня. Посмотри, правда, я располнела?

Она по-девчоночьи закружилась перед ним, но Ферруччо увидел тело женщины. К восхищению в первый раз примешалось желание. Он тут же себя устыдил и посмотрел, не заметила ли чего Леонора. Этого ему хотелось бы меньше всего на свете. Де Мола боялся ее реакции. Она стала бы презирать его, заподозрила бы, что он пытается воспользоваться ситуацией. Или, что еще хуже, он сам возненавидел бы эту женщину, если бы заметил в ее глазах хоть слабый отсвет прошлого. Но Леонора ничего не заметила или же Ферруччо так показалось.

— Платье тебе очень к лицу. Ты держишься как настоящая аристократка.

— Кто знает, может, я такая и есть. Но ты не ответил на мой вопрос, — сказала она, уперев руки в бока и чуть поджав губы.

— Ты прекрасно выглядишь, ничуть не растолстела. И это ты уходишь от ответа. В Риме сейчас очень неспокойно, и тебе опасно выходить из дома одной, даже при служанке.

— Тогда пойдем с тобой. Прошу тебя! Я буду делать все, как ты скажешь.

Ферруччо покачал головой.

— Ты не хочешь?

— Очень хочу. Вот только я не привык гулять по улицам с дамой.

— У тебя все получится, и мне рядом с тобой будет спокойно.

Они вышли на улицу Вейо. Леонора сияла. Она прекрасно выглядела в длинной, подбитой мехом голубой накидке с широкими рукавами. Волосы, из осторожности выкрашенные в черный цвет, были стянуты на затылке желтым шнурком, но несколько прядей все равно выбивались и спускались на шею. Ферруччо заметил, какой естественной горделивостью дышит ее открытый, чистый лоб. Он предложил ей руку, и она оперлась на нее с легкостью и изяществом. Потом взглянула на него:

— Какая у тебя смешная шапочка.

— Она составляет неотъемлемую часть одежды благородного человека, — ответил он, не поворачивая головы. — А что, я выгляжу смешно?

— Я этого не сказала. Ты очень хорош. Я просто не привыкла видеть тебя таким.

Свободной рукой Ферруччо одернул пурпурную накидку. Он всегда носил ее без рукавов, чтобы было удобнее орудовать мечом, и она составляла единственное яркое пятно в его одежде. Жилет, штаны и туфли были черными.

— Почему ты всегда ходишь в темном?

— Не хочу утруждать себя выбором цвета, — угрюмо проворчал он. — Куда ты хочешь пойти?

— В такое место, где есть жизнь.

Они двинулись по Аппиевой дороге к центру города. Этим утром улица была забита повозками, и Ферруччо держался справа от спутницы, чтобы она оказалась со стороны домов. Так ее меньше забрызгает грязью, да и у него свободна правая рука, всегда лежащая на рукояти меча. Леонора была очень красива. Одежда делала ее похожей на тех новых мадонн, что быстро заполняли церкви. Там больше не было никаких отстраненных иератических изображений. Наоборот, с картин смотрели живые женщины, хоть и преображенные божественной природой.

Ферруччо поймал себя на том, что наслаждается восхищенными взглядами прохожих, деликатно уступавших им дорогу. Его охватывала не столько гордость, сколько незнакомое ощущение мира и спокойного счастья. С тех пор как де Мола пятнадцатилетним подростком покинул материнский дом и поступил в школу фехтования, он не испытывал таких чувств, теперь же наслаждался каждым мгновением.

На улице Сан-Грегорио, неподалеку от старого парка-нимфея, устроенного еще при Нероне, начали появляться магазины. Днем парк был местом прогулок, а по ночам здесь постоянно случались изнасилования, убийства и прочие преступления. Доходило до того, что по утрам в этих местах появлялись отряды стражников, чтобы собрать трупы и унести раненых, стонущих в агонии. Леонора то и дело останавливалась, чтобы полюбоваться и потрогать шелка, парчу или какую-нибудь диковинную вышивку. Ее привлекали блюда, сервизы, скатерти и прочие предметы домашнего обихода. Ферруччо спрашивал, хочет ли она что-нибудь купить, но девушка отвечала «нет» и переходила к следующему прилавку.

На пересечении улиц Черки и Сан-Теодосио, где уже ощущался запах Тибра, Леонора остановилась перед лавкой булочника. На прилавке, прямо на улице, ловкий мальчишка расхваливал блинчики, которые выпекал на сковородке тут же, на глазах у прохожих. Леонора заинтересовалась и потащила за собой Ферруччо. Мальчик смешал белую муку с яйцами и шафраном, потом вылил тесто в кипящее свиное сало, вскоре вынул блин, бросил его на тарелку, посыпал сахаром и обильно смазал медом.

— Хочешь? — спросил Ферруччо.

— Только если ты тоже попробуешь.

Они уселись на парапет, там, где Тибр сворачивал направо напротив острова Тибертина. Ферруччо весь обсыпался сахаром. Белые крупинки покрыли черный жилет. Леонора грозилась, что схватит его руками, перепачканными медом. Оба не смогли бы сказать, сколько времени провели, веселясь от души. Вдруг в их беззаботный смех ворвался резкий звук совсем близкого колокола. Мимо них в одном направлении пробежали какие-то люди.

— Пойдем посмотрим, что там.

— Звонари, как птицы-могильщики, всегда несут с собой смерть, хоть и не по своей вине.

— Перестань, Ферруччо. Наверное, это какой-нибудь народный праздник. Пойдем, проводи меня. Что бы там ни было, а рядом с тобой мне ничто не угрожает.