Особо опасен

#

Я не предал свою веру, обратился он к барлахским знакомцам. Я защитил Аннабель. И ради этого я пошел на обман. Я лгал, как лгали они: недоговаривая. В их вранье было столько умолчаний, что, когда они закончили, кроме вранья, ничего не осталось. Шпионская ложь, не произнесенная вслух, подобная зияющим пустотам, смысл которых в том, что не было сказано.

Исса никакой не мусульманин — первая ложь.

Исса никогда не был чеченским активистом и вообще активистом — вторая ложь.

Исса — просто сын осведомителя, вроде меня, собирающийся потребовать у меня свое грязное наследство, — третья ложь.

И, само собой разумеется, его не пытали, не держали в тюрьме, а значит, не было и не могло быть никакого побега, господь с вами!

И он не имеет ничего общего с потенциальным исламским беглым террористом, который разыскивается шведской полицией и чьи фотографии можно найти на любом полицейском веб–сайте, — и всезнающая британская секретная служба, надо полагать, не исключение.

Всей этой лжи надо сказать нет! Вся проблема Иссы — если это вообще его проблема — связана с не очень красивой историей, в которой еще предстоит разбираться. Она связана с тем, что после наших отцов–лжецов остались торчать свободные концы, а значит, в каком–то смысле, теперь это и наша совместная вина.

Плюс моей ситуации в том, что если я буду выполнять все их указания, господа Форман и Лампион с помощью своих высоких покровителей избавят меня от неприятностей. В том числе от докучливых немцев.

#

Чего не было, когда Брю, распрощавшись с Барлахом, вышел в залитый солнцем парк, так это недовольства собой. От неправильных шагов Бог его уберег. И чем больше он разбирался в собственных чувствах, тем сильнее разрастался в его душе крик барлахских фигур, в котором были одновременно боль и радость. С момента памятной встречи в отеле «Атлантик», после которой, казалось, прошла вечность, его движущей, да что там, его моральной силой стала Аннабель Рихтер. С этой минуты, с чем бы он ни сталкивался, о чем бы ни думал, мысленно он спрашивал себя: я правильно поступаю? А Аннабель меня бы одобрила?

Поначалу он воспринимал себя как жертву насильственного захвата. Позже сам над собой посмеялся: это ты–то, шестидесятилетний юноша с убывающим тестостероном, пытающийся остаться на плаву? Пугающее слово любовь, что бы оно для него ни значило, ни при каких обстоятельствах не фигурировало в его диалогах с самим собой. Любовь означала Джорджи. Все прочее — влажное горячее дыхание, бурные излияния чувств — было уделом других. Вместе с позерством. Но как бы там ни было, когда в твою жизнь врывается женщина, годящаяся тебе в дочери, и объявляет себя твоим моральным учителем, тебе остается только молча ей внимать. А если она к тому же еще необыкновенно привлекательна и интересна, самая невероятная женщина из всех, в кого ты когда–либо влюблялся, то тем более.

А секс? Еще несколько лет назад, женившись на Митци, он понял, что вышел на бой с противником более тяжелой весовой категории. Он не упрекал ее за это, как, впрочем, и она его. Если уж анализировать ситуацию, то он сказал бы так: она помогала ему поддерживать привычную форму, за что потом выставляла счет. Всё по–честному. Не винить же ее за аппетиты, которые он был не в состоянии удовлетворить.

И вот наконец–то он в себе разобрался. Он неправильно определял свои запросы. Он вложился не в те бумаги. Ему был нужен вовсе не секс. Вот, оказывается, что ему было нужно. И теперь он это нашел — важнейшее и весьма удивительное открытие собственной природы! Убывающий тестостерон — не суть. Вот она, суть, и имя ей Аннабель.

Ради нее, в числе прочего, он солгал господам Лампиону и Форману. Они говорили о его отце как о своей собственности. И на него они насели, прикрываясь именем покойного отца, полагая, что он тоже их собственность. Они слишком близко подошли к территории, принадлежавшей только ему и Аннабель, и он опустил перед ними шлагбаум. Поступив так, он осознанно, с открытыми глазами ступил в ее опасную зону, чтобы разделить ее с ней. Вследствие чего его жизнь, заиграв яркими красками, обрела для него ценность, за что он был ей бесконечно благодарен.

#

— Говорят, дом «Брю Фрэры» идет ко дну, — сказала Митци в тот же вечер. Они сидели на застекленной террасе, наслаждаясь видом на сад. Брю потягивал выдержанный кальвадос, подарок от французского клиента.

— Вот как? — отозвался он непринужденно. — Я и не знал. Могу я полюбопытствовать, от кого ты это услышала?

— От Бернара. А он — от твоего престарелого приятеля Хауга фон Вестерхайма, который предположительно в курсе всего. Это так?

— Пока нет. Насколько мне известно.

— А ты идешь на дно?

— Не заметил. А почему ты спрашиваешь?

— По–моему, ты теряешь контроль над собой. То весело прыгаешь, как щенок, а то вдруг ополчаешься на весь мир. Уж не появилась ли женщина на горизонте, Томми? Мне казалось, что ты уже махнул на нас рукой.

Даже по правилам игры, в которую они играли — или не играли, — вопрос прозвучал слишком уж резко, и Брю взял необычно долгую паузу, прежде чем на него ответить.

— На самом деле мужчина, — сказал он, про себя подумав об Иссе.

Губы Митци раздвинулись в улыбке, означавшей, что ответ оценен по достоинству, после чего она вернулась к своей книге.

Глава 8

Меньше всего строение походило на приют — по крайней мере, снаружи. Это было убогое, обветшалое здание, послужившее еще нацистам, а нынче втиснутое в пространство на оживленном перекрестке: между кирпичей торчат сигаретные бычки, обшарпанные стены расписаны тропическими закатами и матерщиной. С одной стороны притулилось кафе–жестянка «Азиль», по другую — афро–азиатская барахолка. Зато внутри все дышало энергией, исполнительностью и неисправимым оптимизмом.

Солнечным утром, в понедельник, Аннабель, стараясь держаться как обычно, вкатывает свой велосипед вверх по ступенькам, на крыльце привязывает его цепью к трубе и, следуя блестящим стрелкам–указателям, поднимается по выложенной плиткой лестнице в холл и машет рукой сидящей за стеклянной дверью Вангасе, секретарше. Она ждет, пока ее заметят и нажмут на кнопку, после чего раздается характерный зуммер электронного замка, и стеклянная дверь открывается. Аннабель привычно идет по коридору мимо мужчин в дешевых костюмах, и женщин в хиджабах, и смурных детей, что–то строящих из кубиков на специально огороженной игровой площадке, или кормящих черепах листьями салата, или мрачно сующих пальцы сквозь сетку крольчатника, — почему такая тишина, или здесь всегда так? — и, наконец, входит в общую комнату, где Лиза и Мария, патентованные арабисты, уже сидят лицом к лицу с первыми клиентами. Она обменивается с каждой коротким приветствием и улыбкой и сворачивает в свой коридор, который в утреннем свете кажется дорогой в рай. Интересно, почему дверь в кабинет Урсулы закрыта, а над входом горит красная лампочка «Не входить»? Она так гордится тем, что ее дверь для всех в любое время нараспашку, и призывает остальных к тому же! Аннабель входит в свой офис, отстегнув рюкзак, бросает его на пол, как мешок, отягченный грузом собственной вины, садится за стол и на несколько секунд, обхватив голову руками, закрывает глаза, прежде чем уткнуться невидящим взглядом в монитор.

#

В тишине своего офиса, в той самой комнате, где всего пару дней назад зазвонил телефон (Урсула перевела звонок на ее номер) и некто Мелик стал умолять ее нанести визит его русскоговорящему другу, остро нуждающемуся в помощи, она мысленно оглянулась на прошедшие выходные, в которые, кажется, вместилась вся ее жизнь.

Фрагменты отказывались складываться в цельную картину. За эти два дня она навестила его пять раз… или шесть? А то и семь, с учетом доставки на квартиру. Тогда, в субботу, она заглянула к нему еще разок, вечером. В воскресенье дважды. И сегодня на рассвете, когда прервала его молитву. Это сколько же получается?

Но если попросить ее дать почасовой отчет, выстроить эпизоды в логическом порядке — о чем говорили, балансируя каждый на своем натянутом канате, чему смеялись и когда разошлись по углам, — то все смешается, и эпизоды начнут меняться местами.