Ренегаты

Вот и кладбище – покосившаяся железная арка ворот, поваленная ограда, заросли бурьяна и темные силуэты надгробий. Ветер заунывно подвывает в ржавых прутьях, тревожно шелестят кусты, где-то далеко, на болотах, трижды кричит ночная птица.

Когда я был маленьким, лет восьми или девяти, то однажды оказался на кладбище поздним вечером. Дело было в деревне у бабушки, мы с пацанами бегали на речку и на обратном пути рассорились то ли из-за крючков, то ли из-за катушки японской лески, не помню уже, да и не важно теперь. Главное – я сказал, что пойду домой один через лес, потому что по дороге с вами, козлами, мне идти западло. И пошел. А когда до деревни оставалось уже совсем чуть-чуть, вспомнил, что впереди меня ожидает кладбище. Тут как раз и стемнело.

Никогда не забуду – сумрачно, шумят высоченные кусты сирени, на одном конце небо еще светлое, а на другом уже все затопила густая темень и зажглись звезды. Я сжимаю в руках удочку, стараясь не зацепиться за ветки, поворачиваюсь и вздрагиваю: тропинка уходит в дыру в заборе, а за ней – могилы. Дальше помню только, что было жутко страшно, и боялся я даже не чертей или оживших покойников, а того, что ты находишься в таком месте, где никого нет, где только мертвые лежат под землей. И еще помню, что, пока я шел между оградками, обелисками и крестами, все время ждал, что сейчас навстречу из зарослей шагнет человек в кепке (почему-то именно в кепке!) и скажет таким добрым-добрым голосом: «Здра-а-авствуй, мальчик! А я тебя жду».

В Центруме на кладбищах нет крестов и оградок. Ну, по крайней мере вот на этом кладбище, на болотах, нет. Могилы здесь круглые или овальные, замощены каменными плитами, а надгробия больше всего напоминают усеченные пирамидки. На плоских вершинах написаны имена покойных – чтобы небо видело, и когда Всеобщая Мать спустится за своими детьми-праведниками, ей не пришлось долго искать их.

Так ли это, или имена пишут сверху по иной причине, проверить сложно. Про Всеобщую Мать мне рассказывал рыбак с побережья по имени Торен, но верить Торену – себя не уважать, он тот еще прощелыга и всегда говорит то, что ты от него хочешь услышать, особенно если ты иномирянин.

Одно я знаю точно: когда-то, до «молекулярки», никаких Ржавых болот не было, а был большой густонаселенный и промышленно развитый район с городами, поселками, дорогами и нефтепромыслами, где открытым способом добывали высоковязкую нефть и битум. Вот этот битум всех и сгубил. Когда начался Катаклизм, находящиеся буквально на поверхности углеводороды разложились быстрее, чем в других местах, сперва окутав все вокруг плотными ядовитыми испарениями, а потом образовав неглубокие, но весьма многочисленные провалы и понижения рельефа.

В новую низину со всех сторон устремилась вода – рек и ручьев тут всегда было в избытке. Люди в панике пытались покинуть свои жилища; снимались с места и уходили целыми городами, брели по колено в воде, потом по пояс, а в итоге…

Одни называют цифру в двести тысяч погибших, другие – в пятьсот, третьи – в семьсот. Проверить невозможно, но я лично несколько раз натыкался в глубине болот на человеческие кости, уже выбеленные временем. Как правило, их можно найти на берегу какого-нибудь озерка, там, где вода вымывает ил у корней узколиста.

Где-то на севере болот из воды торчат стены городских домов и ржавые остовы машин и механизмов, но туда никто не ходит, это проклятое место. Здесь, на юго-востоке, городов, видимо, не было, но полузатопленных деревень и поселков хватает. В одном из таких поселков, Азуме, меня и ждут те, кому я несу послание. От кладбища до Азума день пути. Завтра вечером все закончится, и можно будет отправляться обратно. Как пелось в одной хорошей песне: «Хорошо, что есть на свете это счастье – путь домой».

Пробравшись между пирамидками надгробий, нахожу «свое место». Это небольшой полуобвалившийся купол, сложенный в незапамятные времена из звонких керамических плиток, в изобилии усеивающих теперь все вокруг. Наверное, под куполом был похоронен местный правитель или жрец, человек влиятельный и знатный. Наверное, сюда приходили люди, поклонялись усопшему, приносили цветы – или что там у них было принято нести на могилы?

Теперь мавзолей, как и все вокруг, пребывает в запустении. Внутри нет ни надгробия, ни его следов, только каменный мозаичный пол с кругами и квадратами. Стены заплетены болотной разновидностью плетегона, очень похожей на земной плющ, а на уцелевшей части купола свили гнезда какие-то местные пестрые птички типа зябликов. После захода солнца они, как правило, спят, но в случае приближения хищника поднимают страшный тарарам. Это мне на руку, как и то, что плитка, усеявшая землю вокруг мавзолея, не дает никому возможности подойти к куполу бесшумно.

Пролезаю сквозь пролом в стене, зажигаю в нише восковую свечку. Далее все как всегда: быстрый ужин, приготовления ко сну – и я укладываюсь. Автомат стоит у изголовья. Я снимаю его с предохранителя. По магазину ползет, смешно переставляя суставчатые ноги, местный сверчок. Его тень, гипертрофированно грозная, движется по стене. На болотах перекликаются ночные птицы.

Задув свечу, укрываюсь кошмой. Через огромную дыру в куполе на меня смотрят звезды. Они такие же, как на Земле. Среди контры до сих пор обсуждается гипотеза о том, что на самом деле Центрум – это не другая планета, а Земля, только очень древняя, времен Гондваны или Пангеи, и через Порталы мы попадаем не в параллельный мир, а в прошлое. Впрочем, это все разговоры. Гипотез о том, что такое Центрум, сотни, если не тысячи, но ни у одной из них нет того, что научники называют «доказательная база».

С этими мыслями я засыпаю…

* * *

Обычно в Центруме я снов не вижу – после дневного перехода спишь как убитый, вымотавшийся за день организм сам себя ограждает от ненужных раздражителей, мешающих отдыху.

Но сегодня ночью почему-то все иначе. Мне снится, что я опять стал маленьким мальчиком и пошел в школу. Школа огромная – сотни этажей, лестниц, классов, множество незнакомых людей, шум, гул голосов. Меня охватывает чувство невероятного одиночества. Я стою на лестничной площадке у перил. На железных прутьях – натеки краски. Мимо с гомоном валит толпа старшеклассников. Холодно, тревожно, страшно. Я перегибаюсь через перила и смотрю вниз. Там пропасть, лестничные марши уходят вниз; на самом дне я вижу человека в черном. Он смотрит на меня. Кружится голова, тяжело дышать. Неодолимая сила заставляет меня свеситься, опустить руки. Еще немного – и я полечу туда, где стоит этот страшный незнакомец.

Просыпаюсь рывком, дыхание сбилось, руки затекли, вокруг мрак. Постепенно глаза привыкают к темноте. Я вижу звезды, очертания дыры в куполе – и силуэт человека в проломе, через который я попал в мавзолей.

Человек стоит и смотрит. Страх, охвативший меня во сне, усиливается резко, скачком. Адреналин заставляет сердце сорваться в галоп. Хватаю автомат – и не чувствую его, в затекшие пальцы впиваются тысячи крохотных иголочек. Нужно восстановить кровоснабжение, растереть руки, но на это нет времени. В Центруме, и особенно здесь, на болотах, нужно сперва стрелять, а потом уже разбираться, это непреложное правило, написанное кровью.

Человек в проломе переминается с ноги на ногу, словно зомби. Глаза его поблескивают, как у хищника. Стиснув зубы, направляю ствол АКМСУ на темный силуэт. Затвор взведен, осталось только нажать на спусковой крючок. Пальцы по-прежнему ничего не чувствуют. Ругаюсь сквозь зубы.

– Г-гонец, эт-то ты, что ли? – доносится до меня заикающийся голос.

Накатывает горячая волна злости, в голове словно вспыхивает маленькое солнце. Я вскакиваю, бросаюсь к незваному гостю, задушенно матерясь.

– Бека, тварь, убью!

– Чего т-ты, чего! – испуганно кричит визитер, отшатываясь в сторону. – Мы думали, т-тут нет никого…

Луч света откуда-то сбоку выхватывает его испуганное лицо, взблескивают очки на вздернутом носу. Я замахиваюсь автоматом. Бека закрывается руками: