Арабский кошмар

– Если ты плод воображения, то воображение, тебя создавшее, прекрасно, – сказал Вейн, приближаясь к этому бледному, бесстрастному лицу.– Позволь мне обнять тебя.

– Не надо. Ощущение будет не из приятных.– Она опустила глаза и дернула левой рукой за указательный палец правой.– Но, возможно, это будет напоминать тебе обо мне до тех пор, пока я вновь не приду.

Палец оторвался, и она сунула его Вейну в руку. Он упал в обморок и, похоже, долго лежал в бреду, видя мерзкие сны. Очнулся он уже на улице и понял, что пристально смотрит на мавританку с ее кувшином пива. В руке у него ничего не было. Он с трудом поднялся и, пошатываясь, опять вошел в дом. На лестнице его догнала та же издававшая шлепки фигура.

– Все ушли, сударь. Больше вы здесь никого не найдете.

Это была чистая правда. В темноте Вейн вернулся в Дом Сна.

В ту ночь в Доме Сна был еще один гость…

Глава 11

Правители Каира

Я обещал своим слушателям, что они познакомятся с Фатимой Смертоносной, и вот это произошло. По крайней мере я их не обманул. Всему Каиру я известен как правдивый рассказчик и опытный гид при осмотре здешних чудес. Безусловно, есть у меня и свои слабости… придется на минутку умолкнуть, чтобы, достать из уха насекомое. Нет, это просто сера. Смотрите! Интересно, откуда берется это вещество? В нем наверняка есть примесь уличной пыли, но само воскообразное вещество попадает туда отнюдь не с улицы. Должно быть, оно образуется внутри головы – возможно, в мозгу. Занятно, если оно возникает в мозгу… Однако я заболтался. Как я уже сказал, есть у меня свои слабости.

Когда я обучался ремеслу сказителя, меня учили никогда не заигрывать со слушателями. Подмигивания и многозначительные жесты считались неэтичными. Касасиуны, магистры гильдии сказителей, были строги. В пору ученичества мы неизменно испытывали смертельный страх, когда неумело пытались рассказывать свои истории, ибо касасиуны время от времени, хорошенько закутавшись, никем не узнанные, смешивались с толпой, слушавшей новичков, и если кто-то из незадачливых учеников досаждал, по их мнению, публике собственным артистизмом или, того хуже, приковывал чье-то внимание к собственной персоне с целью обольщения, тогда касасиуны выходили из толпы слушателей и, сбросив бурнусы, палками вышибали из юнца спесь.

На это у нас с ними всегда были разные точки зрения. Если слушатели мои хранят молчание, я начинаю к ним взывать. Я люблю иногда прервать рассказ, дабы поговорить с кем-нибудь из публики, тогда как собратья мои касасиуны подчеркивают, что это не только является признаком дурного вкуса, но и вызывает у слушателей раздражение. Слушатели терпеть не могут, когда их подобным образом выделяют из толпы. Они предпочитают воображать, будто остаются невидимыми для рассказчика. Причем касасиунов готовили к тому, чтобы всячески им в этом потакать, но меня фантазии публики выводят из терпения. Я всегда внимательно наблюдаю за слушателями и, даже рискуя возбудить их враждебность, взываю к ним, дабы напомнить о повседневной реальности – и о себе. Грязном Йолле.

Разные точки зрения у нас с касасиунами были почти на все, и воспитывали меня в строгости. Начинал я в Татарских Развалинах. Тогда у меня не было ни музыканта с ребеком, ни мальчика, разносящего кофе и собирающего деньги, ни трона, сидя на коем можно было бы вести рассказ, – только круг, начерченный в пыли. Когда при мне была обезьяна, я пользовался ею для привлечения публики, а рассказывая истории, я зорко следил, не появились ли касасиуны. Обычно мне удавалось узнать их, даже в хламидах, по тому, как старательно изображали они во взглядах своих вялость и безразличие. Но даже при этом в юности я не раз бывал бит, пока пытался в совершенстве овладеть искусством отступления от темы.

Но довольно обо мне. В главе, которая следует ниже, меня нет и в помине…

Кайтбей, султан Египта, боялся засыпать. Под присмотром охранников-хазакиев и лекаря он лежал с закрытыми глазами, пытаясь заставить себя уснуть, полный решимости не шевелиться, но испытывая внутри тошнотворный страх.

Частенько поднимался он такими ночами со своего ложа страданий и, накинув в целях маскировки джаллабу, выходил из Цитадели, сопровождаемый только слугой – дегустатором блюд на предмет отравы – и чернокожим евнухом Масруром. И вот вновь настала такая ночь. Выйдя за ворота потерны, он вдохнул воздух и решил, что не прочь навестить Кошачьего Отца, поэтому вся троица устремилась на север, к старой фатимидской части города. Султан упивался видом нищеты и мерзости запустения. У самых ворот потерны им встретился на дороге прокаженный с мечом. Немного подальше, в Татарских Развалинах, султан и его спутники миновали молодого нищего, спавшего на стене, и заметили, что рот его окаймлен запекшейся кровью. Сразу за пределами старой части города, на площади ворот Зувейла, они остановились посмотреть на негра, танцевавшего в клетке.

Там, близ ворот Зувейла, народ толпился всю ночь напролет. Султан старался внимательно вглядываться в лица, ибо помнил, как давадар высказал ему на днях мысль о том, что для каждого лица, какое только можно вообразить, Бог сотворил соответствующую личность. «Да, – бормотал про себя султан под своим капюшоном, – у кого-то обязательно должен быть и такой тип лица». Высказывание давадара произвело на него сильное впечатление; оно странным образом утешало.

Размышляя над этими и подобными словами, Кайтбей приблизился к Дому Сна, постучал и вошел, не подозревая о том, что за ним, как и за всеми в Каире, наблюдали при этом некие больные старые нищие.

Когда султан и его спутники величаво входили в ворота Дома Сна, привратник почтительно поклонился. Потом ворота за ними захлопнулись, ибо в ту ночь Кошачий Отец гостей больше не ждал. Отец поднялся навстречу им из подвала. Он попытался поцеловать султанову ступню, ко султан убрал ногу под широкие одежды и поднял старика. Султана проводили в колоннаду на противоположной стороне внутреннего двора, где им постелили подушки, но султановы спутники уселись на коврики у входа, где им и предстояло провести остаток ночи за негромкой болтовней. Внесли и поставили посреди двора растопленную ради освещения, а не обогрева, жаровню. Ночь была жаркая и безветренная, и султановы слуги кротко обливались потом в своих широких одеждах. Кошачий Отец с султаном, удобно усевшись, несколько минут молча разглядывали друг друга. Они были очень похожи – два тощих, чахлых седобородых старца, каждый из которых привык пользоваться абсолютной властью.

– Мир вам, о султан.

– И вам, о Кошачий Отец.

– Мир вашему дому.

– И вашему тоже.

– Как ваше здоровье?

– Хорошо. Здоровье хорошее, хвала Господу.

– Благодарение Господу.

– А как ваше здоровье?

– Хорошо, очень хорошо, хвала Господу.

– Благодарение Господу.

– А дом как?

– Все прекрасно в моем доме, хвала Господу.

– Хвала и благодарение Господу.

– А ваш дом? Как дела в вашем доме?

– Прекрасно, как видите. Вы почтили его своим присутствием, хвала Господу.

– Благодарение Господу. Говорят, и это истинная правда, что в доме вашем оказывают столь широкое, столь безграничное гостеприимство, что гость дома этого забывает даже, гость он или хозяин.

– Султан изволит шутить. Гостеприимство дома моего пока что есть не более, чем самый тусклый из отблесков, в коих отражаются отблески гостеприимства и великодушия султана, чья слава в этом отношении простирается до границ известного нам мира и о чьей необыкновенной щедрости ходят толки даже среди животных и джиннов.

– Господь осчастливил меня многим, в том числе и славой, которую я мало чем в жизни заслужил, но не дружба ли Кошачьего Отца есть величайшее из благ, что он мне ниспослал?

– Личность султана столь совершенна, что, боюсь, никогда ему не обрести наперсников, достойных его бесчисленных заслуг.