Арабский кошмар

В словах Вейна было мало приятного, произнес он их грубовато, и у Бэльяна сложилось впечатление, что Вейн лжет. Заговорив, Бэльян постарался не повысить голоса и скрыть раздражение.

– Но разве падение султаната не есть то, за что должен молиться каждый христианин? Как же еще можно освободить захваченные им Святые Места?

– Святые Места, Святые Места! Где ваши глаза, дружище? Оттоманы угрожают Белграду. После Белграда – Вена, затем Зальцбург, Милан и крик муэдзина на крышах Парижа. Крестовый поход к Святым Местам – сладкий сон всего рыцарства, но вместе с тем и маскарад для коварных замыслов людей, преследующих тайные цели. Не давайте втянуть себя в этот сон и ввести в заблуждение маскарадом. Все очень непросто, но вдумайтесь: кто, кроме мамлюков, в состоянии спасти от оттоманов христианский мир?

На какое-то время, пока они, работая локтями, протискивались мимо стоявших группами людей, воцарилось молчание. Потом Вейн снова заговорил:

– Жаль только, что это такой нерешительный и слабый союзник. Султан уже стар. Цены растут, и происходят хлебные бунты. По городу бродит человек по прозвищу Соловей и подстрекает народ к беспорядкам, к тому же поговаривают о восстании – рабов, коптов или бедуинов из Верхнего Египта, поговаривают и о новом Мессии. Художнику можно посочувствовать, но рисковать в такой накаленной обстановке непозволительно.

Они уже углубились в лабиринт узких улочек. Слова Вейна привели Бэльяна в такое же замешательство, как и географические особенности города. В голове у него копошилась масса неразрешенных вопросов. Каким образом английский алхимик оказался втянутым в политику Леванта? Насколько тесны его связи с Цитаделью и мамлюкским правительством? Что он делал в Константинополе? Почему проявляет такой интерес к обычному, по всей видимости, кровотечению из носа? Но ни один из этих вопросов Бэльян не задал. Взамен он спросил:

– Что это за Арабский Кошмар?

– Предание – а это всего лишь предание, ибо те, кто знает об этом лучше, должны молчать, – весьма любопытно, но маловразумительно, и остается только догадываться, болезнь это или проклятие. Арабский Кошмар ужасен и непристоен, однообразен и все же внушает страх. Он посещает своих жертв каждую ночь, но одно из его свойств состоит в том, что утром он всегда забывается. Таким образом, это неисчислимые страдания без осознания таковых. Ночь за ночью длятся нескончаемые пытки, а утром жертва встает и как ни в чем не бывало принимается за повседневные дела, рассчитывая к тому же хорошенько выспаться после тяжелого трудового дня. Это чистое страдание, страдание, которое не учит, не облагораживает, бессмысленное страдание, которое ничего не меняет. Жертва никогда не знает о своем состоянии, хотя может быть хорошо знакома с преданием, но на базарной площади сыщутся люди, которые узнают ее по некоторым признакам. За спиной такого человека будут шептаться, ибо на нем остается клеймо – возможно, как на некоем полоумном Мессии. Таков Арабский Кошмар.

Вейн произнес прочувствованную речь. Бэльяну стало интересно, не указывает ли печаль Вейна на то, что он считает себя жертвой этого тайного недуга.

– Но, как я уже говорил, вам по этому поводу волноваться не стоит. Свой сон вы запомнили. Жара весьма часто действует на воображение и извращает сны. Лучше заняться этим как можно скорее, ибо кошмар вроде вашего, с физическими последствиями, может, если затянуть лечение, перейти в своего рода гангрену.

На улицах, по которым они протискивались, появлялось все больше и больше развалин. Вейн объяснил, что, когда в этом городе человек умирает насильственной смертью, его дом обычно остается пустовать и превращается в руины, а в этом районе города процветает насилие. Наконец они добрались до нужного дома (Вейн назвал его Домом Сна), большого и даже роскошного здания, которое высилось над своими соседями в самой разрушенной части города, где Бэльян еще не бывал.

Вейн переговорил с негром у входа и быстро вернулся.

– Его нет. Кошачий Отец совершает паломничество к могиле Сиди Идриса, но скоро вернется, и нам советуют зайти еще раз, быть может завтра. Будем надеяться, что ночью ваш приступ не повторится, по крайней мере не примет более острую форму. Пока вы спите, за вами следует присматривать. Жаль, конечно, но зато мы не опоздаем на сегодняшнюю церемонию. Можно прямо отсюда отправиться на ипподром.

Предварительные торжества уже начались, и трибуны были заполнены. Им вполне могло не достаться места, но Вейн поднялся наверх и переговорил с Наибом аль-Джавкандаром, помощником султанова носильщика клюшки для поло, который приказал проводить их на огороженные места, зарезервированные для привилегированных иностранцев, в непосредственной близости от султанова павильона, откуда открывался вид на весь ипподром. Рядом с ними, над павильоном султана, простирался огромный балдахин, способный не только укрыть сотни придворных и военачальников, сопровождавших султана, но и вместить небольшой сад с апельсиновыми деревьями, розовыми кустами, фонтанами и механическими певчими птицами в клетках.

Кайтбей сидел в центре, напряженно выпрямившись на возвышении, – худой, хилый старик с впалыми щеками и редкими растрепанными волосами, олицетворявший собой, как ни удивительно, основу могущества одной из величайших мировых империй. Держался он горделиво. Но Бэльян заметил у него под глазами круги. Позади, на помосте, в качестве личной охраны растянулся кольцом корпус отборных хазакиев, но их тяжелые доспехи не могли скрыть той очевидной истины, что они не считают себя находящимися при исполнении служебных обязанностей, ибо отбросили всякие церемонии; некоторые ласкали друг друга. Бэльяну уже не раз доводилось слышать о недостойных мужчины слабостях турецко-мамлюкского двора и о сплетнях, которые распространялись по этому поводу в больших городах, среди наиболее консервативной части арабского общества. Слева от Кайтбея была установлена громадная плетеная ширма, и оттуда царский гарем, вдвойне защищенный ширмой и чадрами, мог наблюдать за играми. За оцеплением из хазакиев бушевало разноцветное море тюрбанов и колпаков, каждый из которых указывал на определенный царский пост или чин. Вейн напряг память и попытался установить, кто они такие: давадар, или носильщик царской чернильницы, царский оружейник, визирь, великий муфтий, носильщик клюшки для поло, носильщик комнатных туфель, царский сокольничий, шейх шейхов, главный евнух и так далее и тому подобное. Среди придворных порхали стройные пажи.

На ипподроме всадники метали копья в столб и пускали стрелы в движущиеся мишени. Потом появились дервиши, которые принялись наносить себе раны мечами и прокалывать щеки горящими иглами, непрерывно произнося нараспев имена Всевышнего, а за ними, в свою очередь, появилась команда игроков в поло. Лишь в конце дня, когда уже близился закат, началась собственно церемония обрезания. Принцу Бахадуру, одному из внуков Кайтбея, должны были сделать обрезание в компании не менее семидесяти сыновей верховных мамлюкских эмиров.

Возглавляемые церемониймейстером, эти семьдесят юношей, увешанные золотыми и серебряными украшениями и одетые как маленькие девочки, медленно проехали верхом через весь ипподром. Вейн объяснил:

– Пока не сделана операция, этот наряд защищает их от Дурного Глаза.

За ними шествовали семьдесят цирюльников и семьдесят помощников цирюльников, хором воздававшие хвалу единому Богу. Из конца в конец процессии носились пажи со странными, ни на что не похожими предметами на длинных шестах. На дальнем краю ипподрома были сооружены шатры, куда и вели детей. Расположившийся за шатрами военный оркестр заиграл ритмичную, но то и дело спотыкавшуюся мелодию. Из толпы раздались пронзительные женские завывания, которые смешались с громкими напевами дервишей. Если этим шумом предполагалось заглушить крики детей, то все старания были напрасны. Каждый представлял себе семьдесят поднимающихся и опускающихся ножей, семьдесят окровавленных кусочков крайней плоти. Весь ипподром трепетал, визжал и ходил ходуном. Дети из шатров так и не вышли. Из стен Цитадели прогремел орудийный выстрел – знак окончания церемонии. Народ начал расходиться.