Колодец Единорога

— Она говорит, чтобы я и думать не смел о принцессе из императорского Дома, ибо это может вызвать ужасную войну из-за престолонаследования… и неминуемую гибель всего, что я так хотел бы сберечь… — сказал Эйрар, чувствуя себя подавленным и несчастным.

— И посему ты готов оставить надежду и позволить ей и всему миру поступать, как им вздумается, лишь бы бремя ответственности за будущие войны и всякие неприятности легло не на тебя, а на того другого, кто в конце концов возляжет с ней на брачное ложе?.. Нет, поступить так ты тоже не можешь. Итак, что же ты делаешь? Идешь ко мне, дабы я восхитился тому, сколь возвышенны твои помыслы? Нет, юноша, восторгов ты от меня не дождешься. Ты рассуждаешь подобно священнику — иными словами, себялюбиво. Тебя не очень волнует, что, собственно, там в действительности произойдет — лишь бы самому не отвечать ни за что. Скажешь, я не прав?

— Скажу, — пробормотал Эйрар и почувствовал, что краснеет. — Принцесса Аурия говорила, что с моей стороны себялюбиво мечтать о ее сестре, в то время как судьбы столь многих людей в Дейларне, да и во всей Империи, зависят от ее брака… — Он запнулся, помолчал и добавил: — Да и я не очень уверен, что она пожелала бы меня… даже будь она совсем свободна в решениях…

Усмешка промелькнула в шелковистой бороде Мелибоэ.

— Что касается этого последнего соображения, а с точки зрения важности для тебя, несомненно, первого, — можешь быть спокоен. А вот насчет всего остального, о чем шла речь… какой там еще у тебя долг перед Империей, или Дейларной, да даже и перед ней? Я понимаю, будь на тебе императорская корона, облекающая величием и властью — вот тогда был бы и долг, ведь за подобные побрякушки всегда приходится чем-то расплачиваться. Но пока ты не император — пока ты не император, у тебя, как и у любого мужчины, всего одна обязанность — стремление к счастью… насколько это возможно. И то же, кстати, касается ее. Возлечь с юношей, зачать и родить крепких сынов — вот ее первейший, истинный долг!

Эйрар спросил:

— Но разве мы ничем не обязаны другим людям?

— Обязаны, — если ты согласен избрать путь Бриеллы и быть крупинкой среди других крупинок в мешке зерна. Человек не рождается ничьим должником, он им становится. Вот как ты, например. Ты ведь в долгу перед своими рыбаками, которых ты завел так далеко от дома… ради того, чтобы они выкрикивали твой кошачий клич и исполняли разные твои замыслы. И есть еще одна хитрость: когда исполняешь свой так называемый долг, требуется непоколебимая уверенность в том, что людям нужно именно то-то и то-то, а не другое. Но разве ты — Бог? Вот послушай: некий граф ехал мимо и увидел старуху, вскапывавшую поле. Граф посочувствовал ей и подарил серебряный айн, желая хоть как-то облегчить ее долю. Старуха оставила поле и так и не узнала, что там под землей лежало сокровище. Она отправилась со своим айном в город и скоро оказалась в нищете еще худшей…

Эйрар вздохнул:

— Ты советуешь мне изложить это принцессе Аурии?

— Я ничего тебе не советую… я не раз уже убеждался, сколь часто ты, юноша, пренебрегаешь советами. Да и кто может дать тебе лучший совет, чем ты сам? Ты ведь иначе смотришь на мир и по-другому видишь его, нежели я… И вот тебе, кстати, еще один ответ на вопрос о долге перед другими. Да, долг — но перед кем? Ты судишь о людях по тому, что доносят тебе твои глаза и уши, но что ты можешь сказать о сердце, хранящем истинную суть человека? И с какой стати тебе быть перед, этой сутью в долгу? Ах, как хотел бы я истребить в тебе эту глупость!.. Подумай сам: долг перед людьми, которых ты ни разу даже не видел — это, по сути, долг не перед живыми людьми, а перед неким принципом, перед отвлеченной идеей: порядочностью, например, или еще чем-нибудь в том же роде…

— Ну да, конечно, а почему нет? — спросил Эйрар изумленно. — Я и стремился к порядочности…

— Оставь, юноша. — Мелибоэ потянулся к свитку и стал его сворачивать. — Честность, порядочность — всего лишь компромисс с общественным мнением, бытующим там, где данному человеку выпало жить. Скажем, я мог считать себя добропорядочным человеком, творя волшебство в лицее Бриеллы — пока не вышел закон, возбраняющий чернокнижие. Но, допустим, этот закон был обнародован как раз в тот момент, когда я произносил заклинание. Что же мне делать — довести его до конца и тем самым преступить закон, или остановиться на полуслове и дать демонам меня разорвать?

— Я не согласен… по крайней мере с последним соображением. Ты говоришь о неподчинении закону, а я — о вещах, неподвластных законам. Я и сам вовсю нарушаю валькинговские законы и даже надеюсь совсем их опрокинуть…

Мелибоэ улыбнулся углом рта.

— Чем же ты в таком случае руководствуешься, юноша? Скажешь, принципами — но это же смешно. Каким образом ты собираешься выяснять, верен ли твой принцип, если только кто-нибудь уже не додумался возвести его в силу закона, которым могут пользоваться люди? Даже ваша так называемая истинная вера — а я не сомневаюсь, что ты веруешь бездумно, как это свойственно молодым — так вот, даже она есть всего лишь род закона, не так ли? Ты вынужденно полагаешься на чье-то мнение о том, что веровать именно так — хорошо, а по-другому — нехорошо, и отсюда прямо вытекает все остальное. В том числе и твои знаменитые принципы, на которые опираются второстепенные доводы… как котята, что ловят собственный хвост…

— Сударь волшебник, — сказал Эйрар серьезно, — ты конечно, ученый, ты куда как силен в логике и всегда можешь легко меня переспорить, но…

— …но больше сегодня я не намерен этим заниматься, — перебил Мелибоэ, вставая. — Нет, я вовсе не намерен загнать тебя в тупик. Я просто хочу, чтобы ты понял: поступай, как тебе больше нравится, и поменьше думай о золотой принцессе… кстати, в этом золоте более чем достаточно меди…

Эйрар вышел во двор. Разговор с Мелибоэ изрядно его укрепил, добавил уверенности в себе. Оставалось только придумать, как бы снова не оплошать перед той, чье мнение было всего важнее — перед Аргирой, стассийской принцессой. Но случая не представилось: на следующий день ее нигде не было видно, и на следующий тоже. Несколько раз он посылал ей записки, но ответа не получил ни на одну. «Очевидно, — думалось ему, — мнение старшей сестры стало и ее мнением…»

Тем временем обитатели крепости вели беззаботную жизнь — за исключением карренских латников, без конца упражнявшихся на ристалищном дворе под строгим надзором Эвименеса. Звездный Воевода был одинаково проворен что с пикой, что на мечах, Эйрар сам в том убедился.

Валькинги на берегу занимались чем-то не вполне понятным — вроде бы пытались восстановить мост, но без особого рвения. Однажды Эйрар смотрел на них со стены замка, одновременно в который раз припоминая свой спор с принцессой и соображая, что следовало бы тогда сказать или сделать иначе… и внезапно застыл, пытаясь ухватить некую мысль, смутно тревожившую его с того самого дня. И наконец вспомнил и вновь явственно услышал голос старшей из сестер: «…графа Валька, когда он явится сюда с флотом Двенадцати Городов…»

«К чему бы это?» — задумался он и пошел разыскивать Альсандера. Карренец был потрясен не менее его самого, и уже вдвоем они отправились уговаривать герцога Микалегона немедля собрать полный военный совет, хотя был всего только полдень. После немалого крика и беготни совет все же собрали. Эйрар еще раз поведал о странных словах, нечаянно оброненных принцессой; Плейандер мял пальцами нижнюю губу, а черные брови герцога сдвигались все мрачнее, обещая грозу. Когда Эйрар кончил, все заговорили разом, но герцог грохнул по столу кулаком и обратился к Альсандеру:

— Что скажешь, старый Мешок Костей? Неужто весь Додекаполис захочет — и сможет — двинуться на меня? Что ж, я готов в это поверить. Я вообще-то вожу некоторую дружбу с вельможами Филедии… знаю, знаю, что тебе это не по ноздре… Так вот, после того, как мы разбили чертовых валькингов, я послал туда корабль — купить всякой всячины, — но он до сих пор не вернулся. Боюсь, его задержали…