Недобрый час

Рослая, крепкая женщина с золотыми коронками чуть ли не на всех зубах задержала руку алькальда в своей и стала внимательно изучать его ладонь.

– В недалеком будущем с тобой произойдет что-то странное.

Алькальд выдернул руку.

– Наверно, сын родится, – ответил он, улыбаясь, не в силах подавить охватившее его на миг неприятное чувство.

Директор легонько ударил женщину стеком по плечу.

– Оставь лейтенанта в покое, – сказал он, не замедляя шага, и подтолкнул алькальда в ту сторону, где стояли клетки со зверями.

– Вы в это верите? – спросил он.

– Когда как, – ответил алькальд.

– А меня так и не убедили, – сказал директор. – Когда покопаешься как следует в этих гаданьях, начинаешь понимать, что играет роль только человеческая воля.

Алькальд окинул взглядом сонных от жары животных. Из клеток струились терпкие, горячие испарения, и в мерном дыхании зверей было что-то тоскливо-безнадежное. Директор пощекотал стеком нос леопарда, и тот скорчил жалобную гримасу.

– Как зовут? – спросил алькальд.

– Аристотель.

– Я о женщине, – пояснил алькальд.

– А! Ее мы зовем Кассандра, зеркало будущего.

Лицо у алькальда стало тоскующим.

– Мне хотелось бы переспать с ней, – сказал он.

– Это можно, – отозвался директор цирка.

Вдова Монтьель раздернула в спальне занавески и прошептала:

– Бедные люди!

Она навела порядок на ночном столике, убрала в выдвижной ящик четки и молитвенник и вытерла подошвы розовых домашних туфель о расстеленную перед кроватью шкуру ягуара. Потом обошла всю комнату и заперла на ключ туалетный столик, три дверцы застекленного шкафа и квадратный шкаф, на котором стоял гипсовый святой Рафаил. После этого она заперла на ключ дверь комнаты.

Спускаясь по широкой лестнице из каменных плит, покрытых лабиринтами трещин, она думала о странной судьбе Росарио Монтеро. Когда вдова Монтьель увидела сквозь решетку балкона, как та, похожая на скромную, прилежную школьницу, которую приучили не смотреть по сторонам, обогнула угол и скрылась на набережной, ей показалось, будто закончилось нечто, уже давно шедшее к завершению.

Вдова Монтьель сошла с последней ступеньки, и ее встретило бурлящее, как деревенская ярмарка, патио. Прямо около лестницы стоял стол, на нем лежали завернутые в свежие листья сыры; чуть подальше, в открытой галерее, громоздились один на другом мешки соли и бурдюки с медом, а в глубине двора виднелась конюшня с мулами и лошадьми, где на балках висели седла и сбруя. Дом был пропитан запахом вьючных животных, мешавшимся с запахами дубильни и сахарного завода.

Войдя в контору, вдова поздоровалась с сидевшим за письменным столом сеньором Кармайклом. Тот, сверяясь с бухгалтерской книгой, отсчитывал и складывал пачками деньги. Она открыла выходившее на реку окно, и полную недорогих безделушек комнату, где стояли большие кресла в серых чехлах и висело увеличенное фото Хосе Монтьеля с траурным бантом на рамке, залил яркий свет позднего утра. Вдова почувствовала вонь падали и только теперь увидела лодки на отмелях противоположного берега.

– Что они там делают? – спросила она у сеньора Кармайкла.

– Пытаются убрать дохлую корову.

– Так вот что это такое! – сказала вдова. – Этот запах снился мне всю ночь.

Она посмотрела на сеньора Кармайкла, углубившегося в работу, и добавила:

– Теперь нам не хватает только потопа.

– Уже пятнадцать дней как он начался, – не поднимая головы, отозвался сеньор Кармайкл.

– Правда, – согласилась вдова, – приближается конец. Осталось только лечь в могилу и ждать смерти.

Сеньор Кармайкл слушал ее, не прерывая счета.

– Многие годы мы жаловались, что у нас в городке ничего не происходит, – продолжала вдова. – И вдруг разразились несчастья, словно бог пожелал, чтобы разом произошло все, чего не было уже несколько лет.

Сеньор Кармайкл оторвал взгляд от сейфа, повернулся к ней и увидел, что она, облокотившись на подоконник, пристально рассматривает противоположный берег. На ней было черное платье с длинными рукавами, и она грызла ногти.

– Кончится сезон дождей – дела поправятся, – сказал сеньор Кармайкл.

– Он не кончится, – предсказала вдова. – Беда не приходит одна. Вы Росарио Монтеро видели?

Сеньор Кармайкл сказал, что видел.

– Все это ни на чем не основанная клевета, – продолжал он. – Если обращать внимание на то, что пишут в листках, в конце концов можно спятить.

– Ох уж эти листки! – вздохнула вдова.

– Мне тоже наклеили.

Изумленная, она подошла к его столу.

– Вам?

– Мне, – подтвердил сеньор Кармайкл. – В прошлую субботу наклеили, очень большой и подробный. Было похоже на афишу.

Вдова пододвинула к столу кресло.

– Какая гнусность! – воскликнула она. – Что плохого можно сказать о такой образцовой семье, как ваша?

Сеньор Кармайкл был все так же невозмутим.

– Жена у меня белая, и дети у нас получились разные, всех оттенков, – объяснил он. – Ведь их одиннадцать, представляете себе?

– Еще бы!

– Так в листке было написано, что я отец только черных детей, и приводится список прочих отцов. Среди них назвали и покойного дона Хосе Монтьеля.

– Моего мужа!

– Вашего и еще четырех сеньоров.

Вдова разрыдалась.

– Как хорошо, что мои дочери далеко отсюда! – сквозь слезы заговорила она. – Они пишут, что не хотят возвращаться в эту дикую страну, где студентов убивают на улицах, и я отвечаю им, что они правы, – пусть остаются в Париже на всю жизнь.

Поняв, что снова начинается повторяющаяся изо дня в день мучительная сцена, сеньор Кармайкл повернул кресло и сел к вдове лицом.

– Вам тревожиться не о чем, – сказал он.

– Нет, есть о чем, – проговорила сквозь рыданья вдова Монтьель. – Мне бы первой следовало взять самое необходимое и уехать из городка, и пусть пропадут эти земли и все эти ежедневные торговые сделки! Не будь их, на нас не обрушились бы наши теперешние несчастья. Нет, сеньор Кармайкл, плевать кровью я могу и не в золотую плевательницу.

Сеньор Кармайкл попытался ее утешить.

– Вы не должны уклоняться от своего долга, – сказал он. – Нельзя просто так вот взять и выбросить за окно целое состояние.

– Деньги – помет дьявола, – сказала вдова.

– В вашем случае они также плод нелегкого труда дона Хосе Монтьеля.

Вдова прикусила пальцы.

– Вы прекрасно знаете, что это не так, – возразила она. – Богатство приобретено дурными путями, и первым поплатился за это сам дон Хосе Монтьель – ведь он умер без покаяния.

Она говорила это уже не в первый раз.

– Главная вина лежит на нем, преступнике! – вдруг закричала она, показывая на алькальда, который, придерживая за локоть директора цирка, шел по противоположному тротуару. – Но искупить ее должна я!

Сеньор Кармайкл, будто не слыша ее, сложил стянутые резинками пачки денег в картонную коробку, стал в дверях патио и начал вызывать по алфавиту работников.

Вдова Монтьель слышала, как мимо нее проходят за еженедельной выдававшейся по средам получкой люди, но не отвечала на их приветствия. Она жила одна в девяти комнатах темного дома, где умерла Великая Мама; Хосе Монтьель купил этот дом, не предполагая, что его собственная вдова будет одиноко дожидаться в нем смерти. По ночам, обходя с баллоном инсектицида пустые комнаты, она встречала Великую Маму, давившую в коридорах вшей, и спрашивала ее: «Когда я умру?»

В начале двенадцатого вдова увидела сквозь слезы, как площадь пересекает падре Анхель.

– Падре, падре! – позвала она, и ей показалось, будто, зовя его, она зовет свою смерть.

Однако падре Анхель ее не слышал. Он уже стучался в дом вдовы Асис, стоявший напротив, и дверь чуть приоткрылась, чтобы впустить его.

В галерее, наполненной птичьим пением, лежала в шезлонге вдова Асис. Лицо ее покрывал платок, смоченный флоридской водой. По стуку она поняла, что это падре Анхель, однако продолжала наслаждаться коротким отдыхом, пока не услышала, как с ней здороваются. Она открыла свое лицо, на котором были видны следы бессонницы.