Дела и ужасы Жени Осинкиной

А кого не убивали в Будапеште, тех отправляли поездом в Освенцим, чтобы задушить там в газовой камере.

И как только Рауль узнавал, что поезд с евреями готовится к отправке в Освенцим — он мчался на вокзал. Однажды взобрался на крышу товарного вагона и просовывал охранные паспорта через решетку вентиляции. Перепрыгивал с вагона на вагон. Представляешь — отовсюду к нему тянулись руки за паспортами.

Нацисты стали в него стрелять, пуля просвистела мимо. А он кричит им:

— Я незамедлительно рапортую немецкому командованию об обстреле дипломатов из нейтральных стран! Вы будете наказаны!

Спрыгнул на землю, открыл двери вагона и говорит громко:

— Всех, кто имеет шведские паспорта, прошу выйти из поезда и идти к автомобилям. Они стоят недалеко отсюда, выкрашены в национальные цвета шведского флага.

И всех увез. Нацисты от злости лопались. Они уже вошли во вкус — отправлять людей на смерть. А тут вдруг — раз: Рауль вырывает людей прямо пачками из их лап. И главное — это делает один человек, и даже без применения оружия.

У Степы сияли глаза. Женя просто любовалась — как же приятно смотреть на человека, занятого тем, что ему действительно нравится и что при этом действительно важно!

А директор Музея Валленберга все рассказывал и рассказывал про своего героя. Про то, как советские войска приближались, Эйхман все больше и больше убивал евреев, а Валленберг все энергичнее противостоял ему. И решил даже встретиться с Эйхманом — пригласить его на обед и попытаться заставить задуматься о своем недалеком конце. И, может, даже убедить слегка притормозить в связи с этим печальным для него обстоятельством массовые убийства.

И вот за столом в доме Валленберга столкнулись на глазах у нескольких свидетелей две одинаково не знающих преград противоположно направленных воли.

Две силы, господствующие в мире, — Зло и Добро.

Конечно, Степа рассказывал Жене об этом другими словами. Но смысл того, о чем рассказывал, он именно так и понимал.

— Ну вот, Эйхман спрашивает Валленберга — а чего, собственно, он, шведский дипломат, хочет в Венгрии?

А Рауль отвечает ему:

— Я хочу спасти от смерти столько людей, сколько будет возможно.

А Эйхман говорит:

— Евреи не люди.

А Рауль ему:

— По этому вопросу наши с вами взгляды расходятся.

Он прямо сказал Эйхману, что он здесь для того, чтобы помешать ему.

И Степа открыл в книжке очередную заложенную страницу.

— «Тот отвечает: — Вам это не удастся… У меня есть приказ фюрера уничтожить всех евреев Венгрии — каждого! Мне удалось уничтожить евреев во всех странах, которые оккупировала Германия. И здесь у меня тоже все получится.

— Но Германия уже проиграла войну, — резко сказал Рауль.

— Но не войну против евреев, — ответил Эйхман с ледяным спокойствием…

Он предупредил Валленберга, что сделает все, чтобы убрать его со своей дороги, — несчастные случаи происходят даже с дипломатами из нейтральных стран.

На следующий же день немецкий броневик врезался в машину, на которой обычно ездил Валленберг. Рауля случайно не было на этой машине. Но это его не остановило».

Женя слушала Степку, и щеки у нее горели. Какой-то жар подымался в груди.

Она знала, что сейчас каждому ее ровеснику на любом углу дудят в уши: «Ни от тебя, ни от меня ничто в России не зависит!»

А тут так ясно становилось то, во что сама она верила уже давно: бесконечно много зависит от действий даже одного-единственного человека. Лишь только были бы эти действия самоотверженны и энергичны.

Степа называл поразительные цифры — точно не известно, но считается, что Валленберг спас от неминуемой смерти от двадцати до ста тысяч человек.

«И один, и один в поле воин!» — без конца вертелось в Жениной голове, пока она слушала Степу.

А тот подходил к самому ужасному месту в своем рассказе. Опять уткнулся в книжку, стал читать и, время от времени отрываясь от нее, — пересказывать.

«Наступил долгожданный день — в Будапешт вступили советские войска. И Валленберг был тут же задержан…

Советские офицеры вели себя вежливо, но, разумеется, его несколько раз допросили.

— Весь город наводнен людьми со шведскими охранными паспортами. Как такое может быть? — удивлялись русские.

— Чем на самом деле занимался этот человек? — спрашивали они себя. — Спасал евреев? Нет, это слишком глупо, чтобы оказаться правдой!»

…Почему же они так думали? Тут, конечно, надо иметь в виду, что Степа цитирует перевод. Да и сам автор-швед с трудом, видимо, мог представить себе образ мыслей тогдашних советских офицеров.

И Женя, и Степка понять этого как следует тоже не могли. Для этого им предстояло в ближайшие годы узнать ту, минувшую, советскую эпоху гораздо более детально.

Мы же попытаемся объяснить это нашим читателям — их ровесникам прямо сейчас. Происходило все это по той причине, что после победы, сталкиваясь уже не с вооруженным противником, а просто с иностранцами — хотя бы и с нейтральными шведами, — многие наши офицеры из отважных воинов нередко мгновенно становились советскими людьми, подозрительными ко всем «не нашим», к любому иностранцу. Так они уже были приучены. Кто читал «Мастера и Маргариту» — тот сразу вспомнит, с каким подозрением отнеслись Берлиоз и Иван Бездомный к иностранцу, появившемуся на Патриарших прудах. Советская власть приучала людей всех иностранцев поголовно считать шпионами — или, во всяком случае, относиться к ним подозрительно. А уж смершевцы-то вообще были натасканы на то, чтобы во всех видеть шпионов.

Надо сказать, что об этом Женя как раз имела некоторое представление. Потому что бабушка (папина мама) рассказывала, как дедушку в студенческие годы кагэбэшники — по-другому она их не называла — задержали за пепси-колу…

Глава 30. Пепси-кола и КГБ

Будущие Женины бабушка и дедушка в ту весну кончали Московский университет. Они только недавно поженились и вместе пошли на американскую выставку в Сокольническом парке.

Эта выставка была тогда неслыханной новостью. Потому что всего лишь шесть лет назад, все годы после общей победы над фашистами и до самой смерти Сталина, американцы — союзники в войне — считались нашими лютыми врагами.

Женина бабушка была потрясена павильоном под названием «Род человеческий». Там были только большие фотографии, больше ничего. Но она ходила по этому залу кругами, не в силах его покинуть. На фотографиях были люди разных национальностей, разного цвета кожи в разные важные моменты их жизни. Свадьбы. Рождение ребенка — у нас тогда такие фотографии могли быть только в учебниках акушерства. Смерть человека. Человек в радости и в горести.

То есть — идея единства человеческого рода вне разницы классов, рас, политических режимов — была явлена с такой очевидностью, что все советское воспитание и обучение, проникнутое противоположной идеей: все плохие — одни мы хорошие, они — империалисты, а мы советские, самые-самые, — сразу улетучивалась из головы. И, как оказалось впоследствии с Жениной бабушкой, — насовсем.

Но сейчас речь не об этом. А о том, что будущему Жениному дедушке, а тогда — студенту Паше Осинкину — помимо всяких замечательных павильонов страшно понравилась пепси-кола, которую наливали всем посетителям в бумажные стаканчики — бесплатно. А среди советских людей вкус ее никому решительно не был тогда известен — за исключением дипломатов и разведчиков, то есть тех, кто бывал за границей регулярно.

За стаканчиками этими стояла большая очередь. Каждому наливали только один.

— Ну вот, — рассказывала бабушка, — Паша пришел от пепси-колы в большой восторг. Я ему, конечно, отдала половину своего стаканчика, но он все говорил, какой изумительный вкус у этого напитка… А я смеялась. Вышли мы с выставки, и несколько американцев перед входом спросили, кажется, о нашем впечатлении. Ну, Павел стал рассказывать, а я отошла в сторонку… А американцы видели, какую очередь надо было выстоять, чтоб попасть на выставку. Им, видно, понравился молодой русский своей энтузьястичностью. И они ему предложили: «Хотите еще раз зайти? Мы вас проведем». А Паше ужасно захотелось выпить еще пепси-колы. Он подбежал ко мне и говорит: «Ты иди домой (мы близко очень жили от парка), а я схожу еще раз — только пепси-колы выпью! И быстро приду».