Дела и ужасы Жени Осинкиной

В последний момент Том сказал тихо:

— Дженни, я пойду с ними.

Женя знала, что решения Тома всегда обдуманны. Она молча кивнула. Том вышел за Витьком и Мячиком.

Глава 22. Том

Том Мэрфи родился в Вязьме.

Отец его был стопроцентный американец. Роман со стопроцентной русской будущей мамой Тома, развернувшийся в полях и лесах вокруг Вязьмы в середине роскошного среднерусского лета, закончился, как это подобает честному американцу, женитьбой — как только выяснилось, что готовится появление на свет Тома. Два года спустя после его рождения американец уехал в Америку. Мама с ним не поехала. Но брак их продолжал существовать. Том дважды был в Америке, и отец принимал деятельное участие в его воспитании. Он купил Тому и его маме трехкомнатную квартиру в Москве, и они переехали — главным образом из-за того, что американский папа считал: Том должен получить очень хорошее образование. Он с уважением и даже, пожалуй, с любовью относился к Вязьме и часто повторял, что там прошли лучшие дни его жизни. Но не без основания полагал, что среднее образование в Вязьме еще не достигло европейского уровня. Заметим, что он говорил именно о европейском: к школьному образованию в своей стране он относился скептически — в отличие от университетского, которое оценивал очень высоко и не раз высказывал надежду, что Том все-таки захочет после школы учиться в Стэнфорде, Гарварде, Йеле или Беркли. Он брался, само собой, платить за его обучение — очень и очень, заметим, большие деньги. Ну, правда, в Беркли, если кому интересно, плата много меньше, чем в трех других, — потому что это университет государственный (то есть принадлежащий штату), а не частный.

До получения паспорта Тому оставался год. За это время ему необходимо было решить, гражданство какой страны он принимает. А в настоящее время он был, с одной стороны, российский гражданин, а с другой — можно сказать, дважды американец.

— Как это так? — спросит любознательный читатель. А дело в том, что, хотя мама Тома в момент его рождения находилась в России, она ухитрилась родить его на территории Соединенных Штатов Америки.

По американской же конституции (которую Том знал так же хорошо, как российскую), как известно, «все лица, родившиеся в Соединенных Штатах, являются гражданами Соединенных Штатов», даже если у этих лиц и нет отца-американца. Рождение на американской территории давало Тому также приятную возможность стать всего лишь через двадцать лет с небольшим американским президентом — если только он из этих лет четырнадцать проживет постоянно в США. А чтобы стать российским президентом (в том же, кстати, возрасте — «не моложе тридцати пяти лет»), ему надо было, наоборот, постоянно проживать в России — не меньше десяти лет.

С рождением же Тома дело обстояло так. На последнем месяце беременности русская мама поехала со своим американским мужем в Москву — покупать необходимое для ребенка. Вечером они зашли в американское посольство, чтобы посмотреть там комедию. Будущая мама Тома так смеялась, что прямо в кинозале у нее начались родовые схватки (которые она планировала не ранее, чем через две недели). Ее повели в посольский — назовем по-нашему — медпункт, и, пока быстрые и деловитые американцы вызывали «скорую помощь», не менее быстрая и деловитая русская родила прямо в ихнем медпункте. Тут же в посольстве отец, выпивая за здоровье мамы и младенца с соотечественниками, после энергичного и заинтересованного обсуждения проблемы на грохочущем — на слух, скажем, англичанина или австралийца — американском английском, решил назвать первенца Томом — в честь третьего президента его родины Томаса Джефферсона, просветителя и автора «Декларации независимости».

Родной язык Тома был, конечно, русский (хотя по-английски он говорил очень и очень неплохо, что однажды ему уже дорого обошлось — за хороший английский его избили те самые скинхеды, в компании которых был и Денис, с Томом тогда еще незнакомый). Но этого мало. Во всех спорах насчет употребления или значения того или иного слова или оборота русской речи он всегда выигрывал, прекрасно зная и литературный язык, и просторечие.

— Почему ты не знаешь слова «помстилось»? — спокойно и даже мягко говорил он Скину. — Это прекрасное русское слово, означает — показалось, померещилось. «Зеленя» — это когда осенью появляются зеленые побеги озимых, посеянных этим летом под зиму. А озимые, посеянные прошлым летом, к этому времени уже убраны.

Конечно, деревенские жители — Мячик или Нита — все это прекрасно знали. Но Денис был мальчик, что называется, выросший на асфальте, и для него это была полная абракадабра.

— А зачем мне знать-то это?

— Ну, вот ты любишь Россию. А Лев Толстой — это русский писатель?

— Ну.

— Мы должны им гордиться?

— Ну.

— А чтобы гордиться, надо сначала его читать. И неплохо бы при этом понимать, что читаешь.

Том легко снимал с полки нужный том из собрания сочинений Толстого (если, конечно, разговор происходил в его, Женином или другом приличном доме, где все главные русские писатели всегда налицо, а наличие Донцовой или Коэльо как раз проблематично), быстро находил нужную страницу (Женю неизменно восхищала его организованность, проявлявшаяся не от случая к случаю, по вдохновению, а всегда и во всем) и читал вслух из «Войны и мира»:

— «Уже были зазимки, утренние морозы заковали смоченную осенними дождями землю, уже зеленя уклочились и ярко-зелено отделялись от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло-желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи». Если ты не знаешь разницу между зеленями и яровым жнивьем и при этом ленишься заглянуть в словарь, для тебя Толстой будет понятен только наполовину. Ну примерно как для иностранца, выучившего русский язык. Да и многое в жизни сельской части России тоже останется неясным.

У Дениса все внутри клокотало, но как возразить, он не знал. Не скажешь ведь — «Плевать я хотел на вашего Толстого!»

«Войну и мир» он читать, конечно, не собирался — как и вся его компания. Его мать обещала купить к десятому классу кассеты с фильмом, и когда дойдет до сочинения, они собирались все вместе посмотреть. А потом все равно надо найти книжку с готовыми сочинениями и списать. Написать про Толстого самостоятельно никто из скинов, конечно, не рассчитывал.

Том легко показывал Скину, что если ты уж так настаиваешь, что «Россия — для русских!», то для начала неплохо бы знать свой родной русский язык, а не заменять — «не поганить», как обычно говорил Том, — его блатным или полублатным.

— Почему ты так не любишь родной язык? — вопрошал Том Дениса. — «Наезжать» — такого слова в вашем блатном значении в великом русском языке нет, — пояснял он, доводя Скина до белого каления.

— А что, лучше иностранщиной язык засаривать?! — кричал Денис. Говорить, а не кричать, он почти не умел.

— А что ты называешь иностранщиной? — спрашивал Том.

— Ну понятно что — нерусские слова!

— А какие слова — русские?

Изо всех сил сдерживаясь — хотелось тут же дать Тому по шее, чтоб он лучше прочувствовал проблему, Денис начинал перечислять:

— Ну, там — лошадь… штаны, например.

— Оба — тюркские, — беспощадно сообщал Том. — От татар остались. Еще?

— Ну, хлеб… изба…

— Из древнегерманского, — объявлял Том.

— Чего?! От немцев, что ли?

— Если хочешь — от немцев. А если точнее, от их далеких предков, древних германцев, позаимствовали наши далекие предки, то есть древние славяне.

— Тебя послушать — у нас своих слов вообще нет!

— Отчего же? Смотря что считать своим. Для меня, например, и хлеб, и абажур — свои слова.

— А абажур-то что?

— Ну французского, конечно, происхождения. Ты в школе какой язык изучаешь?

— Французский, — с отвращением сказал Денис.