Дела и ужасы Жени Осинкиной

— Мя-ач!! Ты же говорил, что теток у Федьки твоего три! Так куда мы едем сначала?

— Сначала в Акташ.

Леша и Саня переглянулись. Тихо о чем-то переговорили, оба согласно мотнули стрижеными головами и тронулись в путь.

А переговоры их, оставшиеся не расслышанными ни Женей, ни тем более Мячиком, были о том, что никак нельзя покинуть Горно-Алтайск, не повидав их командира сержанта Василия. («Не поймет», — коротко подытожил Леша.) Но оба они не привыкли совать свое впереди общезначимого. И потому решили сначала изловить Федю Репина, погрузить его в машину, а уж потом исхитриться и как-то решить собственные дела.

…Так как ночь упала гораздо быстрей, чем Женя рассчитывала, она мало что увидела на этой изумительно красивой — как и все, что относится к природе в Горном Алтае, — дороге. Успела только увидеть главное — ярко-зеленую воду Катуни, которая теперь все время бурлила внизу, справа от дороги.

Разбудив Федькину тетку ночью, они узнали, что он — в Чемале, и двинули обратно. Саня и Леша только ума не могли приложить, почему сначала-то не заехали в Чемал — по дороге ж было — от Усть-Семы влево, там Чепош, Узнезя и вот тебе Эликманар — 30 с небольшим километров, еще ближе Чемала. Ну не застали бы — так не больше 70 кэмэ общего крюка. А тут 150 туда, 150 обратно!.. На этот их вопрос Мячик вразумительного ответа дать не смог.

«Волга» опять мчалась по ночной дороге. Теперь шумела слева невидимая в темноте Чуя, а не Катунь, а до Катуни — самой красивой, конечно, реки Горного Алтая, а может быть, и вообще Сибири, а может, как полагали сами жители Горного Алтая, и всего мира — было еще ехать и ехать, не меньше трех часов, спасибо Мячику!

Вдруг оглушительно залаяла и вслед за тем заскулила Тося — и в ответ ей хохотнул Саня, сидевший справа.

— Что, почуяла?..

— А что она почуяла?

— Да ты оглянись, Женя!

Леша резко затормозил. И в заднем окошке Женя увидела метрах в тридцати хорошо освещенного луной большого рыжевато-пегого зверя. Волк! Он спокойно сидел у скалы почти на дороге, не боясь ни шума машины, ни света фар, ни Тосиного лая.

— Нам ребята на заправке сказали — их тут сейчас видимо-невидимо развелось. Раньше за убитую волчицу жеребенка давали. А сейчас — деньгами, и немного. Охотники и перестали их стрелять. И волки теперь за лето сотни тонн мяса изводят — на скот нападают. Видишь, у них скот-то как пасется?

И действительно — Женя хоть и была городской девицей, но откуда-то знала, что в России коровы вечером идут с пастбищ домой, в стойла. А тут они паслись всю ночь — безо всякого видимого присмотра.

Какие высокие горы обступали дорогу с обеих сторон! И над их вершинами ярким, чуть голубоватым светом сияла луна. Нет, никогда не светит она так ярко, казалось теперь Жене, по ту, европейскую сторону Уральского хребта!

Темные величественные кедры вздымались по склонам гор.

Но возвышенное настроение, в которое погрузилась Женя, было прервано трезвоном — вернее, нежным перезвоном — ее мобильного. И она услышала взволнованный, запинающийся голос Димы.

— Женя… Извини, что беспокою тебя…

— Ой, что ты, Дим? Я так рада тебя слышать, ужасно!

Голос Димы повеселел.

— Я, конечно, в курсе всего происходящего там у вас — через отца. Его ребята звонят ему, рапортуют. По-военному, конечно, кратко, но основное уловить можно.

— Дима! Ты отцу твоему, главное, привет мой передай и благодарность огромную! Все вроде получается — и все благодаря ему только! И тебе конечно, в первую очередь!

— Ну, что я-то… — застеснялся далеко-далеко Дима.

— Ой, Дим, а я перед своим папой такая свинья, ты не представляешь!

Дима был как раз тот человек, кому можно было пожаловаться на саму себя. Как же кстати был сейчас Жене его звонок!

— Я даже не думала, что я такая дрянь! Представляешь — папа знает уже от бабушки, что я по Сибири качу, с ума сходит там в Мексике, а я ему ни разу еще не сумела дозвониться!.. И вот видишь — опять эгоистка: ты мне что-то сказать хотел, а я — о своем!..

— Да, — медленно сказал Дима (он вообще не склонен был к скороговорке), — хотел. Сейчас скажу. А отцу ты дозвонись все-таки. Я могу ему позвонить, но ему, конечно, тебя важно услышать. А сказать я вот что хотел. Тут у нас сейчас по телеку в «Дежурной части» сюжет показали. Задержана несовершеннолетняя. Лицо не показывают и фамилию не называют. Дочь известного предпринимателя, по подозрению в организации убийства семнадцатилетней девушки в Зауралье… Мера пресечения избрана в связи с тяжестью преступления и с тем, что есть опасность, что подозреваемая может скрыться. Но еще будут устанавливать степень умственной отсталости, поскольку… вот, я даже записал… «интеллектуальное развитие не соответствует возрасту». Она вроде на слова о совершении ею такого страшного преступления ответила: «Ну и что?»

— Дима, — сказала Женя еще более медленно, чем он, — Дима! Как все это ужасно, Дима. Подумать только, что чувствуют сейчас ее мама, папа!

— Да, — сказал Дима. — Как говорится, без комментариев.

Ни Женя, ни Дима не знали еще, как именно следствие, начавшее работу усилиями сибирского прокурора, узнало про Викторию Заводилову.

Ведь тот единственный человек, через которого передавались убийцам и ужасный заказ, и деньги, тот, через которого шли все переговоры, кто доставил Виктории и кольца Анжелики, и страшный негатив ее посмертной фотографии, — действительно погиб в Чечне, куда отправился контрактником.

Но недаром при расследовании преступлений юристы нередко говорят: «Ищите женщину!» То есть — как мотив преступления. А здесь — нашлась женщина, которая, сама того не желая, помогла расследованию.

У контрактника была очень ревнивая подруга. И она проследила его контакты с Викторией — не верила, что дело тут только в заработке, подозревала иной интерес. И именно благодаря женской ревности следствие вышло на Викторию, хотя та не по возрасту тщательно обрубила все концы нитей, ведущих от нее в Оглухино и Заманилки.

…Когда Мяч открыл калитку и вошел во дворик, а Федя вышел на крыльцо и увидел сразу всех — его, Женю, огромного пса, входящих вслед за ним двух крепких мужиков и еще черную «Волгу» за калиткой, — он обалдел.

Действительно — стоял остолбенело и не мог понять, как вся эта разношерстная компания могла очутиться в Эликманаре, на краю, можно сказать, света!

Мячик подошел и хлопнул Федю по плечу в виде приветствия. И сказал одно слово:

— Собирайся.

— Куда… собираться?

— Домой. Поедешь сейчас с нами.

Глаза у Феди округлились.

— Мяч! Дома, что ли, что случилось?

— Дома порядок. Собирайся.

— Да зачем ехать-то?

— Надо, Федя, надо.

Завещание поручика Зайончковского

Глава 1. В Приполярье

Мария Осинкина с трудом высвободила свои длинные ноги из носа трехместного «Салюта», клеенного-переклеенного.

Она была рулевым, а педали руля — в носу байдарки. Туда они с Сашей переместили их с середины лодки сразу, как только первый раз ее собрали. Потому что не мог, по их разумению, один и тот же человек быть и кормовым (он же загребной), и рулевым.

Сегодня был, пожалуй, рекорд — за световой день прошли километров пятьдесят пять, не меньше.

Как же затекли ноги! Пока неслись по реке шесть часов подряд, ничего не чувствовала, только жала педали — лево руля, право руля. А сейчас стала вылезать — да-а…

По глинистому скользкому откосу, норовя ступить на пучок вымокшей травы, а за другой на секунду ухватиться рукой, выбрались на поляну. Для ночной стоянки место с воды выбрали удачно — высоко, ровно, лесок близко. Срочно надо было стоянку обживать — развести костер, разогнать почти уже осеннюю промозглость. Поскорей, дотемна набрать хоть полведра подосиновиков для жарки, тем более что за ними по лесу ходить не приходилось: присядь на корточки и срезай красные шляпки в полуметре вокруг себя. Хоть полведра, хоть ведро, пока не стемнеет. Последние два дня они уже обнаглели — ножки вообще не срезали, одни шляпки. И варили, и жарили, даже пробовали солить. С картошечкой и лучком грибы шли хорошо — никто не жаловался, что надоели.