Дела и ужасы Жени Осинкиной

А жизнь Георгия Демидова сложилась — по чужой воле — так: сорок пять лет назад, в 1938 году, двадцатидевятилетний доцент Харьковского электротехнического института, физик и инженер с чертами гениальности, был арестован. И получил безо всякой вины, как и миллионы других граждан его страны, срок — восемь лет сталинских лагерей. Провел он их в самом тяжелом месте всего Гулага, то есть великого множества сталинских концлагерей, а именно — на Колыме. Морозы на тамошних приисках достигали 50–60 градусов. А люди, провалившиеся во время работы под лед, не имели возможности, как опишет Демидов много позже в одном из своих рассказов, обсушиться. И шли наутро на работу в мокрой одежде — то есть на верную гибель от воспаления легких.

На Колыме часто перегорали лампочки, а доставляли их с материка не скоро и не во всякую погоду. И за два года до конца срока инженер Демидов стал изобретать заново лампочку — и запустил в тех немыслимых условиях электроламповое производство. Ему обещали за это досрочное освобождение. Но обманули. Начальники получили за его изобретение ордена и премии, а ему вместо освобождения вручили присланный в порядке помощи нашими союзниками костюм. Тогда он швырнул его прямо в президиум торжественного собрания со словами «Я чужие обноски не ношу!». За что и получил к оставшимся двум годам еще десять лет тех же страшных лагерей. Припомнили ему еще и то, что советский лагерь на Колыме он назвал — в кругу зэков — «Освенцимом без печей», и кто-то «стукнул» на него.

За три года до того вечера, когда Вера Вылегжанина писала Георгию Демидову письмо, а именно летом 1980 года, в его жизнь снова вмешался всесильный Комитет государственной безопасности. Его тогда все между собой называли сокращенно Кагэбэ, а его сотрудников, то есть охотников на людей, кагэбэшниками. Ну конечно, когда мы говорим — «все», то это не считая тех, кто их охоте за чужими мыслями и жизнями сочувствовал. И еще — не считая тех, у кого там работал отец или родственники. Как в их семьях называли это заведение, мы сказать не беремся.

У Демидова дома провели обыск и забрали рукописи всех его замечательных сочинений. Все-все, что им было написано за два десятилетия «воли» — вечерами после работы и ночами. Сотни страниц, описывающие то, что он испытал и увидел на колымской каторге.

Опытный зэк хорошо знал привычки родной власти. И потому хранил копии своих сочинений в разных городах — по три переплетенных машинописных тома в каждом городе! Это не помогло. Обыски прошли одновременно в пяти российских городах у пяти друзей Демидова. Донесла ли об этих адресах какая-то «штатная сволочь», о которой и писала Демидову бесстрашная Вера Вылегжанина (то есть платный осведомитель, который втирается в доверие к людям, бывает у них дома и тайно пишет на них регулярные доносы в КГБ), или Комитет установил в комнате Демидова «прослушку» и подслушал его разговоры с друзьями, — это мы узнаем не скоро. КГБ в России давно уже не существует, однако тайн своих по-прежнему не выдает.

Демидов был уверен, что почти двадцатилетняя его литературная работа пропала навсегда. Он сказал своей дочери: «Третий раз начинать жить с нуля я уже не смогу». И до смерти больше не писал.

Он умер в 1987 году, на четыре года раньше Петра Зайончковского. Уже начиналась перестройка, распадались ветхие одежды советской власти. И тех, кто еще недавно уверен был в вечном своем владычестве над жизнями, душами и творчеством людей, вынудили вернуть дочери Георгия Демидова архив умершего отца. Прошло еще двадцать лет, напечатали его сочинения. В русскую литературу с непоправимым опозданием пришел писатель большого таланта.

Георгий Демидов был моложе Петра Зайончковского на десять лет. Он не знал его, как и бывший поручик понятия не имел о своем младшем соотечественнике.

А могло сложиться совсем-совсем иначе.

Россия могла стать великой страной, бережно относящейся к тем, кто и составляет ее величие, кем она может гордиться. Да и вообще ко всем, кто считает ее своей родиной.

И тогда поручик точно знал бы, как и все другие сограждане, о гениальном инженере Демидове, гордости отечественной технологии. И инженер Демидов мог быть наслышан о знатоке военного дела, к тому времени наверняка бы уже полковнике, а то и генерале Зайончковском. Нет сомненья, что это были бы славные в России имена.

Но история России пошла в XX веке по иному, трагическому пути. Он завел ее в исторический тупик — на долгие десятилетия. Но это слишком большой разговор, а мы сейчас — только о двух этих людях.

Восемнадцатилетнего поручика Зайончковского выгнали с родной земли — навсегда. Имя его исчезло для ее граждан. А тридцатилетнего инженера Демидова отправили на Колыму, украв у него восемнадцать самых творческих молодых лет — вместе с именем.

Потому что имя его, как и имена всех других советских заключенных, среди которых немало было талантливых, работящих, высоконравственных людей, заменили номером, нашитым спереди и сзади на верхней одежде — спецовке или бушлате. И окликали его начальники и охранники не по имени и не по фамилии. А только по номеру: Д 357!

Но в тот самый час, когда в доме Зайончковского молодой голос пел «…Я Россию люблю, а она меня — нет…», два сына России, находившиеся на разных концах земли и прожившие совсем разную жизнь, думали об одном и том же — о судьбе своего несчастного отечества.

И потому их горестные размышления об этой судьбе, распространяясь невидимыми и никем еще не уловленными волнами высоко над поверхностью земли, в разреженных слоях атмосферы, со скоростью, само собой разумеется, мысли, полетели навстречу друг другу. И встретились где-то над самой серединой Тихого океана. И оба эти человека почувствовали в тот миг нечто, что пока еще не поддается ни точному познанию средствами науки, ни даже описанию словами.

А если все же попытаться описать — больше всего это их ощущение напоминало, по-видимому, вот что: когда плывешь на большом катере по океанскому заливу, и вдруг длинная-длинная волна, придя из туманной дали Великого Океана, поднимет суденышко на своем гребне — да так, что мощное его дыхание обдаст все твое существо. И плавно опустит…

Глава 5. Американское наследство

Мексиканское августовское солнце пекло нещадно, загоняя в дом, под прохладный ветер кондиционеров.

Перед началом семинара к Осинкину подошел Флауэрс, коллега из Чикаго.

— Мистер Осинкин, я хотел бы поговорить с вами — на вненаучные темы. Когда мы могли бы это сделать?

— Да хоть в первый же перерыв! Я, пожалуй, обойдусь без кофе. Столько чашек в день, знаете ли, сколько мы выпиваем здесь на этих брейках, — это все же многовато для меня…

— Совершенно с вами согласен, мистер Осинкин!

— Я думаю, мы сумеем найти клочок тени.

И в полдень они уже сидели на краю одного из бассейнов, среди буйно цветущих розовых олеандров.

— Мистер Осинкин, говорит ли вам что-либо фамилия — Зайончковский?

— Разумеется!

И Александр стал рассказывать — готовно и обстоятельно.

— Это был замечательный, по-видимому, человек. Юношей он воевал в Добровольческой армии. Заканчивал трагическую эпопею Белой армии в Крыму, по семейной легенде — с одним из младших братьев писателя Михаила Афанасьевича Булгакова… Вы ведь знаете — автор романов «Белая гвардия», «Мастер и Маргарита»?

Флауэрс кивнул:

— Да-да, Майкл Булгаков… Я читал — конечно, по-английски. Очень хороший писатель.

— Через месяц после эвакуации поручика Зайончковского из Крыма его брата Павла там же расстреляли — в числе нескольких тысяч русских офицеров… Опять-таки по семейной легенде — вместе с теткой писателя Булгакова, безобиднейшей медсестрой, с лета 1914 года работавшей в Ялте в госпитале Красного Креста.

У братьев Зайончковских была сестра, намного их младше. Через десять лет эта сестра, Татьяна Андреевна, вышла замуж за Ивана Осинкина. Пять лет спустя, в 1935 году, у них родился сын, мой отец, Павел Иванович. Мать Татьяны Андреевны, погибшего Павла и поручика Петра Андреевича — Евгения Леонидовна — умерла в 1962 году, на тридцать лет пережив своего мужа, за два года до рождения правнука. То есть — моего рождения. Когда оба мы с моей женой Машей были в аспирантуре, у нас родилась дочка Женя. Маша моя еще в детстве, знаете, твердо решила назвать своего ребенка — мальчика или девочку — именно так: ей очень нравилось это имя. Мне, не скрою, оно импонировало еще и как наследственное. Вот короткая история нашего рода. Но о своем, так сказать, предке я больше ничего никогда не слышал. Он ни с кем из нас никогда не переписывался.