Почетный консул

Репродуктор объявил: «У вас осталось сорок пять минут».

– Хоть бы они оставили нас в покое… – пожаловался Пабло.

– Действуют нам на психику, – пояснил Акуино.

Отец Ривас внезапно вышел в соседнюю комнату. Револьвер он взял с собой.

Чарли Фортнум лежал на крышке гроба. Глаза его были открыты, он смотрел на глиняный потолок.

– Вы пришли со мной покончить, отец мой? – спросил он.

Вид у отца Риваса был смущенный, а может, и пристыженный. Он сделал несколько шагов в комнату и сказал:

– Нет, нет. Не это. Еще нет. Я подумал, может быть, вам что-нибудь нужно.

– У меня есть еще немножко виски.

– Вы слышали, что сказал их громкоговоритель. Скоро они за вами придут.

– И тогда вы меня убьете?

– Так мне приказано, сеньор Фортнум.

– А я думал, что священник повинуется только церкви. Ах да, забыл. Вы ведь больше в ней не состоите? Тем не менее вы служили мессу. Я не бог весть какой верующий, но мне не захотелось на ней присутствовать. Это ведь не такой праздник, когда надо быть в церкви. Во всяком случае, мне.

– Я помянул вас в своей молитве, – неловко произнес заученную фразу отец Ривас, словно обращаясь к богатому прихожанину; но за последние годы он отвык от этого языка.

– Я предпочел бы, чтобы вы обо мне забыли, отец мой.

– Вот это мне не будет дозволено, – сказал отец Ривас.

Чарли Фортнум с удивлением заметил, что священник вот-вот заплачет.

– Что с вами, отец мой? – спросил он.

– Я не думал, что до этого дойдет. Понимаете, если бы вы были американским послом, они бы уступили. И я бы спас десять человеческих жизней. Я никогда не думал, что мне придется отнять у кого-то жизнь.

– Почему вас вообще назначили главным?

– Эль Тигре считал, что может мне доверять.

– А что, разве это не так?

– Теперь не знаю. Не знаю.

Неужели приговоренный к смерти должен утешать своего палача? – подумал Чарли Фортнум.

– Могу я чем-нибудь вам помочь, отец мой? – спросил он.

Священник смотрел на него с надеждой, как собака, которой послышалось слово «гулять». Он продвинулся на шаг ближе. Чарли Фортнум вспомнил мальчика с оттопыренными ушами в школе, которого изводил Мейсон. Он пробормотал:

– Простите меня…

За что он просил прощения? За то, что не был американским послом?

– Я знаю, как вам тяжко, – сказал Ривас. – Лежать здесь. Ждать. Может, если бы вы смогли немножко подготовиться… это вас отвлекло бы…

– Вы хотите сказать – исповедаться?

– Да. – Он объяснил: – В чрезвычайных обстоятельствах… даже я…

– Но я не гожусь в кающиеся грешники, отец мой. Я не исповедовался лет тридцать. Во всяком случае, со времени моего первого брака… который и браком-то не был. Лучше займитесь другими.

– Для них я сделал все, что мог.

– После такого долгого перерыва… это невозможно… и нет у меня достаточной веры. Мне было бы стыдно произносить все те благочестивые слова, даже если бы я их и вспомнил.

– Вам не было бы стыдно, если б вы совсем не верили. И слова эти вовсе не нужно произносить вслух. Только совершите обряд покаяния. Молча. Про себя. Этого достаточно. У нас так мало времени. Просто акт покаяния, – уговаривал он, словно просил дать ему денег на обед.

– Но я же говорю, что забыл слова.

Ривас приблизился еще на два шага, словно вдруг обрел не то смелость, не то надежду. Быть может, надежду на то, что ему подадут на кусок хлеба.

– Просто скажите, что вы сожалеете, и постарайтесь это прочувствовать.

– Ну, я о многом жалею, отец. Вот только не насчет виски. – Он поднял бутылку, посмотрел, сколько в ней осталось, и снова поставил на пол. – Жизнь – штука нелегкая. Вот человек и лечится то одним, то другим лекарством.

– Не думайте сейчас о виски. Есть ведь и другое, о чем стоит подумать. Прошу вас просто сказать: я жалею, что нарушал правила.

– А я даже не припомню, какие правила нарушал. Их так много, этих проклятых правил.

– Я тоже нарушал правила, сеньор Фортнум. Но я не жалею, что выбрал Марту. Не жалею, что я здесь, с этими людьми. Вот у меня револьвер… нельзя ведь всю жизнь только помахивать кадилом или кропить святой водой. И все же, если бы здесь был другой священник, я бы сказал ему: да, я сожалею. Сожалею, что не живу в тот век, когда, как видно, было легче соблюдать церковные правила, или в каком-то будущем, когда их то ли изменят, то ли они перестанут быть такими жестокими. Кое-что я могу сказать без натяжки. Может, скажете это и вы. Я жалею, что у меня не хватало терпения. Неудачи вроде нашей – иногда это просто крушение надежды… Пожалуйста… ну разве вы не можете сказать, как вам жаль, что у вас не хватало надежды?