Сила и слава

– Оставьте меня. – Он сказал: – Я недостоин. Разве вы не видите? Я трус. – Оба старика лицом к лицу стояли на коленях среди могил; гробик был отодвинут в сторону, как пустой предлог. Нелепое зрелище – падре Хосе знал, что это нелепо: вникая в свою жизнь, он научился видеть себя таким, каким был на самом деле, – тучным, уродливым, униженным стариком. Сладостный хор ангелов умолк и исчез, уступив место хору ребячьих голосов во дворе: «Иди спать, Хосе!» Голоса звучали резко, пронзительно – хуже, чем когда-либо раньше. Он знал, что его держит в своих когтях непростительный грех – отчаяние.

– «Но вот настал благословенный день, – вслух читала мать, – когда послушничество Хуана подошло к концу. Какое это было радостное событие для его матери и сестры! Радостное и в то же время немного печальное, ибо плоть наша немощна, и могли ли они не оплакивать в сердце своем потерю сына и старшего брата? Ах, если б им дано было знать, что они обретают святого, который будет молиться за них на небесах».

Младшая девочка сказала с кровати:

– Но у нас ведь есть святые.

– Конечно.

– Зачем же тогда еще один?

Мать продолжала чтение:

– «На следующий день вся их семья приняла причастие из рук сына и брата. Потом настала минута нежного прощания – никто не знал, что оно последнее, – с новым воином Христовым, после чего семья Хуана вернулась к себе домой в Морелос. Тучи уже сгущались на небе, и в Чапультепекском дворце президент Кальес [Кальес Плутарко Элиас (1877-1945) – президент Мексики в 1924-1928 гг., позднее фактический диктатор страны, известный в том числе и своей активной антиклерикальной деятельностью] обсуждал антикатолические законы. Дьявол готовился напасть на бедную Мексику».

– А стрелять скоро начнут? – спросил мальчик, беспокойно переступая с ноги на ногу.

Но мать неумолимо продолжала чтение:

– «Хуан втайне от всех, кроме своего духовника, умерщвлял свою плоть, готовясь к предстоящим испытаниям. Его товарищи ничего не подозревали, ибо он всегда был душой их веселых бесед, и в праздник основателя ордена именно ему…»

– Знаю, знаю, – сказал мальчик. – Он играл в спектакле.

Девочки широко открыли изумленные глаза.

– А что тут такого, Луис? – сказала мать, заложив пальцем запретную книгу. Он угрюмо посмотрел на нее. – Что тут такого, Луис? – повторила она. И, выждав минуту, снова стала читать. А девочки с ужасом и восхищением следили за братом. – «Именно ему, – читала мать, – разрешили поставить одноактную пьеску…»

– Знаю, знаю, – сказал мальчик. – Про катакомбы.

Поджав губы, мать продолжала:

– «…о гонениях на первых христиан. Может быть, Хуан вспомнил, как в детстве ему довелось играть Нерона в присутствии старого доброго епископа, но на сей раз он попросил себе комическую роль римского рыбака…»

– Не верю ни одному слову, – с угрюмой яростью сказал мальчик. – Ни одному слову не верю.

– Как ты смеешь!

– Нет таких дураков на свете.

Девочки замерли на месте, вытаращив на брата карие, полные благочестия глаза.

– Ступай к отцу.

– Ну и пойду, только бы не слушать эту… эту…

– Повтори ему то, что ты мне сказал.

– Эту…

– Уходи прочь.

Он хлопнул дверью. Отец стоял у зарешеченного окна и смотрел на улицу; жуки ударялись с размаху о керосиновую лампу и с поломанными крыльями копошились на каменном полу. Мальчик сказал:

– Мама велела повторить тебе то, что я ей сказал: что я не верю, что в книжке, которую она читает…

– В какой книжке?

– В божественной.

Отец грустно проговорил:

– Ах, в этой. – По улице никто не ходил, ничего здесь не случалось. С половины десятого электричество на улицах гасло. Он сказал: – Надо быть снисходительным. Понимаешь, для нас здесь все кончилось. А эта книга – она напоминает наше детство.

– Она глупая.

– Ты ведь не помнишь, как здесь жилось, когда у нас была Церковь. Я был плохим католиком, но Церковь – это… это музыка, огни и место, где можно посидеть, спрятаться от жары. И у твоей матери тоже всегда было какое-то занятие. Если б здесь был театр или хоть что-нибудь взамен, мы не чувствовали бы себя такими… такими заброшенными.

– Этот Хуан, – сказал мальчик. – Он такой глупый.

– Его ведь убили, правда?

– Вилья [Вилья Франсиско (уменьшительное Панчо, настоящее имя Доротео Аранго, 1877-1923) – вождь крестьянского движения в период мексиканской революции 1910-1917 гг., сторонник демократических преобразований; возглавлял в 1916-1917 гг. борьбу с иностранной интервенцией; убит реакционерами, боявшимися его влияния на массы], Обрегон, Мадеро [Мадеро Франсиско Индалесио (1873-1913) – один из руководителей мексиканской революции, с 1911 г. президент страны, защищал интересы Мексики в борьбе с засильем иностранного капитала; был убит в результате заговора] тоже были убиты.