Тихий американец

– Ходят такие слухи.

– Вы ведь не станете меня обманывать, Томас, правда?

– Обманывать?

– Я попросил о переводе, – сказал он. – И не хотел бы, чтобы она лишилась сразу нас обоих.

– Я думал, вы отслужите здесь свой срок.

Он сказал без всякой жалости к себе:

– Выяснилось, что мне это не под силу.

– Когда вы уезжаете?

– Не знаю. Начальство полагает, что это можно будет устроить месяцев через шесть.

– А полгода вы выдержите?

– Придется.

– Какую вы указали причину?

– Я сказал нашему атташе – вы его знаете – Джо… почти всю правду.

– Наверно, он считает меня сукиным сыном за то, что я не дал вам увести мою девушку.

– Напротив, он скорее на вашей стороне.

Машина чихала и тянула из последних сил, – кажется, она стала чихать на минуту раньше, чем я это заметил, – я размышлял над невинным вопросом Пайла: «Вы ведь не станете меня обманывать?» Вопрос этот принадлежал к миру первозданной человеческой психики, где слова Демократия и Честь произносят с большой буквы, как писали в старину на надгробных плитах, и где каждое слово имеет для вас то же значение, какое оно имело для вашего деда.

– Готово, приехали, – сказал я.

– Нет горючего?

– Его было вдоволь. Я залил полный бак, прежде чем выехать. Эти негодяи в Тайнине его выцедили. Надо было проверить. На них это похоже – оставить нам ровно столько бензина, чтобы мы смогли выехать за пределы их зоны.

– Что же теперь делать?

– Мы кое-как доберемся до следующей вышки. Будем надеяться, что нас там выручат.

Но нам не повезло. Машина не дотянула до вышки метров тридцать и стала. Мы подошли к подножию вышки, и я крикнул часовым по-французски, что мы – друзья и поднимемся наверх. Мне вовсе не хотелось, чтобы меня застрелил вьетминский часовой. Ответа не последовало; никто даже не выглянул. Я спросил Пайла:

– У вас есть револьвер?

– Никогда не ношу.

– И я тоже.

Последние краски заката – зеленые и золотистые, как стебли риса, – стекали через край плоской земли; на сером однотонном небе резко чернела сторожевая вышка. Комендантский час почти настал. Я крикнул снова, и снова никто не ответил.

– Вы не помните, сколько вышек мы проехали от последнего форта?

– Не обратил внимания.

– И я тоже. – До следующего форта было не меньше шести километров – час ходьбы. Я крикнул в третий раз, и тишина снова была единственным ответом.

– Похоже на то, что там пусто, – заметил я. – Пожалуй, я влезу наверх и погляжу.

Желтый флаг с красными полосами, выгоревшими и ставшими оранжевыми, означал, что мы выехали с территории хоа-хао и находились на правительственной территории. Паял спросил:

– Вам не кажется, что, если обождать, может подойти машина?

– Возможно; но они могут подойти первыми.

– А что, если вернуться и зажечь фары? Дать сигнал.

– Ради бога, не надо.

Было уже так темно, что я споткнулся, отыскивая лестницу. Что-то хрустнуло у меня под ногой; казалось, звук понесся по рисовым полям, – кто его слышит? Пайл потерял очертания и превратился в неясное пятно на краю дороги.

Тьма в этих краях не спускается, а падает камнем.

– Постойте там, пока я вас не позову, – сказал я.

Уж не втянута ли лестница наверх? Нет, она стоит на месте – по ней может подняться и враг, но для часовых это – единственный путь к спасению. Я стал взбираться.

Как часто я читал, о чем думают люди в минуту страха: о боге, о семье, о женщине. Я преклоняюсь перед их самообладанием. Я не думал ни о чем, даже о люке над головой; в эти секунды я перестал существовать; я сам стал воплощением страха. На верхушке лестницы я стукнулся головой – страх не слышит, не видит и не считает ступенек. Потом голова моя поднялась над земляным полом, – никто в меня не выстрелил, и страх прошел.

На полу стоял маленький керосиновый фонарь; двое людей, прислонившись к стене, сидя, наблюдали за мной. Один из них держал автомат, другой – винтовку, но оба они были перепуганы не меньше моего. С виду они были похожи на школьников, но молодость вьетнамцев уходит так же внезапно, как солнце: вот они мальчики, и сразу же – старики. Я был рад, что цвет кожи и разрез глаз служат мне паспортом, – сейчас бы солдаты не выстрелили даже со страха.

Я вылез из люка и заговорил, чтобы их успокоить, объясняя, что моя машина стоит внизу: у меня вышло горючее. Может, они продадут мне немножко, если оно у них есть… Оглядевшись, я понял, что это маловероятно. В круглой комнате не было ничего, кроме ящика с патронами для автомата, деревянной кроватки и двух висевших на гвозде ранцев. Два котелка с остатками риса и палочками для еды говорили о том, что ели они без аппетита.