Тихий американец

– Вы думаете, я налакался?. Ошибаетесь.

– Что с вами, Гренджер?

– Мне хочется с вами поговорить, Фаулер. Не могу я сегодня сидеть с этими лягушатниками! Я и вас не люблю, но вы хоть говорите по-английски. Или вроде как по-английски. – Он горбился в полутьме – массивный, бесформенный, как неразведанный материк на карте.

– Чего вы хотите, Гренджер?

– Не перевариваю англичан, – сказал Гренджер. – Как только Пайл вас терпит! Наверно, оттого, что он сам из Бостона. А я – из Питтсбурга и этим горжусь.

– Ну и гордитесь на здоровье.

– «Гордитесь на здоровье»! – Он сделал слабую попытку высмеять мое произношение. – Снобы проклятые! Будто лучше вас и нет никого. К чертям собачьим! Будто вы одни знаете все на свете!

– Спокойной ночи. Меня ждут.

– Не уходите, Фаулер. Вы что, каменный?. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками!

– Вы пьяны.

– Выпил два бокала шампанского, вот и все. Да и вы были бы не лучше на моем месте. Мне надо ехать на Север.

– Ну и что из этого?

– Да разве я вам не говорил? Мне почему-то кажется, что об этом все знают. Утром я получил телеграмму от жены.

– Ну?

– У сына полиомиелит. Ему очень плохо.

– Как жаль…

– Вам чего жалеть? Ребенок-то не ваш.

– А вы не можете слетать домой?

– Не могу. С меня требуют, чтобы я написал о какой-то операции возле Ханоя; там подчищают остатки противника. А Конноли болен (Конноли был его помощником).

– Это очень обидно, Гренджер. Я охотно бы вам помог.

– Сегодня день его рождения. В половине одиннадцатого по нашему времени мальчику будет ровно восемь лет. Вот я и затеял эту выпивку, заказал шампанское, Но я тогда еще ничего не знал. Надо же мне кому-нибудь рассказать, Фаулер. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками…

– Теперь, кажется, научились лечить полиомиелит.

– Пусть даже будет калекой. Только бы выжил. От меня мало толку, если бы я был калекой, но он у меня – умница! Знаете, что я делал, пока этот ублюдок пел? Молился. Если богу уж так нужна чья-нибудь жизнь, пусть берет мою.

– Вы верите в бога?

– Рад бы верить… – Гренджер провел ладонью по лицу, словно у него болела голова, но на самом деле он хотел скрыть, что вытирает слезы.

– На вашем месте я бы напился, – сказал я.

– Мне нельзя напиваться! Не хочу потом вспоминать, что в ту ночь, когда умер мой мальчик, я был пьян, как свинья. Разве моя жена может напиться?

– А что если вы объясните вашей газете…

– Конноли, по правде говоря, совсем не болен. Он погнался за какой-то юбкой в Сингапур. Я не могу его выдать. Если об этом узнают, его выгонят.

– Гренджер кое-как подобрал свое расплывшееся тело. – Простите, что задержал вас, Фаулер. Мне надо было выговориться. А сейчас пойду к ним – поднимать тосты. Смешно, что мне попались именно вы, Фаулер. Вы ведь меня ненавидите.

– Я бы охотно написал за вас вашу корреспонденцию. Можно будет сказать, что это – Конноли.

– У вас не тот акцент…

– Да я не так уж плохо к вам отношусь, Гренджер. Раньше я многого не замечал…

– Э, мы с вами всегда будем жить, как кошка с собакой. Но спасибо, что посочувствовали.

Чем же я отличаюсь от Пайла? Разве сам я чувствую, как людям больно, пока не столкнусь с мерзостью жизни? Гренджер вернулся в ресторан, и оттуда послышался приветственный гул голосов. Я нанял велорикшу, и меня отвезли домой. Там никого не было, и я прождал до полуночи. Потом, уже ни на что не надеясь, я вышел на улицу и встретил Фуонг.

3

– Был у тебя мсье Виго? – спросила Фуонг.

– Да. Он ушел минут пятнадцать назад. Фильм был хороший? – Она уже приготовила в спальне трубку и теперь зажигала лампу.

– Очень грустный, – сказала она. – Но краски такие нежные. А зачем приходил мсье Виго?

– Задать мне кое-какие вопросы.

– О чем?

– О том, о сем. Не думаю, чтобы он стал меня еще тревожить.

– Больше всего я люблю фильмы со счастливым концом, – сказала Фуонг. – Будешь курить?

– Да. – Я лег на кровать, и Фуонг принялась орудовать иглой.

– Девушке отрубили голову.

– Странная идея! Зачем?

– У них была французская революция.

– А-а… исторический фильм. Понятно.

– Все равно, он очень грустный.

– Стоит ли огорчаться? Ведь это история.

– Ее возлюбленный вернулся к себе на чердак в ужасном горе и написал песню, – понимаешь, он был поэт. И скоро те, кто отрубил его девушке голову, стали распевать его песню. Это была Марсельеза.