Дмитрий Донской

Свалка сгрудилась на берегу Вожи.

Кастрюк, достигнув берега, круто обернул лошадь и один против обступивших его русов принялся прокладывать себе путь, сечь руки, плечи, головы, ногами понуждая лошадь наступать на русских коней. Так отбивался и пробивался он. Но выхваченное кем-то из татарских рук хвостатое копье ударило в грудь и повергло Кастрюка на землю. Здесь он задохнулся под копытами мчащихся лошадей.

Бросая оружие, татары кинулись вплавь. Тяжелые панцири тянули книзу; непривычно было степным всадникам нырять в реке. Тысячи, тысячи татарских всадников ввалились в черные пучины Вожи. Тела запрудили реку. Вода, ворча, начала прибывать.

Стало смеркаться, а татары еще отбивались на берегу и тонули в Воже.

Смеркалось. А люди еще бились во тьме, еще кипела вода.

Встала ночь. И когда уже глаз перестал отличать мурзамецкий шелом от русского шелома, сеча затихла. Тьма помешала преследовать татар. Русские остановились – впереди темнела даль, куда скрылся враг; позади – Русь. А между Русью и воинством – поле битвы.

Всю ночь над полем метались оклики, стоны и вой. Скликали живых и тех, которые больше не откликнутся.

Ревели трубы, скликая разбредшихся. Раскладывали костры. Дозоры рысью уходили вслед за врагом.

К Дмитриеву костру приволокли мертвого Монастырева. Худощавый и бледный, он изменился мало, но приоткрытый рот словно звал за собой. И Дмитрию стало страшно, он перекрестился:

– Упокой, господи, душу убиенного болярина… Дмитрия. Ой, будто о себе самом!

Дмитрий снова перекрестился:

– Упаси, господи!

Звали воеводу Кусакова. Кричали во тьму, обернувшись в русскую сторону.

– Назар Данилыч!

Но только поле разносило:

– Ы… ы… ч…

И каждый кого-нибудь кликал из тьмы: отец – сына, сын – отца, друг друга, брат – брата. И нельзя было понять, откликаются ли позванные, либо души усопших вопят о покинутых телах, Русь ли из-за той стороны поля сокрушается о павших своих детях.

Лохматый и уже седой воин, скинув шелом, вышел вместе с другими от костров к краю ночи и упал, выкликая свою отрубленную в битве руку.

– Ой шуйца! Шуйца моя, игде ты? Игде ты лежишь, родимая? Много тобой попахано, поскорожено. Игде ж ты нунь? Ой шуйца, шуйца моя! Лучше бы ми костьми лечь, неже без тебя быть! Что я теперь? Ой, и не воин я, и не пахарь я…

Он уткнулся лицом в траву, и никто не подошел к нему: каждого долила своя печаль, каждый кричал во тьму. А многие уходили туда, рыскали между битыми и недобитыми.

Блуждали и меркли огни.

Попы разбрелись, напутствуя умирающих, торопясь отпустить грехи:

– Всякий грех прощается ти, сыне мой, ежели жизнь свою положил за родину свою. Ныне и присно и во веки веков. У некоторых, лежавших в поле, еще хватало силы промолвить в ответ:

– Аминь.

А многие спали, утомленные битвой, безмятежно пораскинувшись на траве. Другие примеряли оружие, охаживали и осматривали коней. Кони злились, шарахались от своих, бились, рвали ремни, гремели цепями. Может быть, чуяли мертвечину вблизи или зверей, собравшихся к мертвечине.

Поутру, едва засветлело на восходе, Дмитрий поднял войска.

Отставшим страшно было переходить через темную реку: ноги коней спотыкались о мертвые тела, оба берега чернели от трупов. Кони храпели, сердца замирали у людей, узнавая дружков в иных из распростертых тел.

Войска изготовились. Но и теперь, на заре, невозможно было преследовать татар: над землей, как и в прошлое утро, густо висел туман.

Впереди ничего не было видно.

Может быть, татары собрались и готовят новый удар? Может быть, они на расстоянии полета стрелы? Может быть, протянутая рука упрется в них?

Томительно ждали. Но это не было вчерашнее ожидание, когда враг шел на виду, когда его подпускали, дрожа от ярости. Теперь ждали тоскливо.

Тогда знали, что будет бой, теперь были в предчувствии боя.

Заставы не возвращались. Первая стража давно уже ушла в туман, и не было от нее вестей. Ушла и вторая стража, а вестей не было. Отъезжали, будто в пасть Идолищу.

Солнце поднялось уже на полудень, когда мгла начала помалу рассеиваться. Тогда же вернулась и первая стража. А вслед ей и вторая.

Обшарив вокруг, стражники не нашли никаких признаков Орды.

Дмитрий в прежнем порядке, идя в голове, а Пронского и Тимофея Вельяминова держа позади на крыльях, осторожно тронулся вперед. Он ждал засады, обхода, коварных козней Орды.

Туман редел; врага нигде не было.

Конница перешла на рысь. Пешие побежали. Надо было догнать, добить врага!

Но леса безмолвствовали. Просторное Рясское поле раскрылось впереди.

Оно было загромождено покинутыми обозами.

Выпряженные телеги, опрокинутые шатры, добро и товары, наваленные на телегах и разбросанные по земле, кибитки и юрты, разбредшийся скот, оружие, кинутое в траве, толпы рабов, укрывшихся за телегами, женщины, с воплями побежавшие прочь. Все богатство непобедимого ордынского войска, опрокинутое и бесчисленное, оставили хозяева, чтобы облегчить прыть своих лошадей, чтобы быстрей уйти от страшного места.

Конные отряды, пренебрегая добычей, кинулись вдогон за врагом. Другие кинулись к пленным, к телегам, к скоту. Иные поволокли визжавших татарок попытать ордынской любви. Ковры и золото из амирских шатров, рабы из-за телег, крики и оклики отовсюду.

Лишь один татарский воин оказался среди захваченных женщин и рабов. Хватаясь за руки и за онучи победителей, он умолял, чтобы прежде смерти его провели к воеводе.

– Мы взяли сотни вас. Не хватит у князя ушей внять каждому, отвечали воины.

Его легко б убили в бою, но убивать без боя никому не хотелось. И хотя был он вражеским воином, теперь, когда стоял, дергая старым шрамом на скуле, седобородый, к нему относились, как к старику, – участливо и благодушно. Некоторые пробовали говорить ему татарские слова. И радовались и хохотали, когда он понимал их.

Наконец порешили спросить о нем у Пронского.

Князь Данила, еще разгоряченный удачей, широкогрудый, широкобородый, розоволицый, развалился на пушистом ковре и приказал привести пленника.

– Кто ты такой?

– Был десятником Бегича.

– Как зовут?

– Ак-Бугай.

– О таком не слышал.

– Разве можно знать всех в Орде?

– Не сомневайся: знаем!

– О!

– Чего ж ты хочешь?

– Если бы я ушел в Орду, меня там убили бы. Я привык убивать. Но убитым быть мне непривычно.

– Чего же ты хочешь?

– Быть в русском войске.

– Почему ж ты боишься своих?

– Могли меня видеть в битве. Я убил Бегича.

– Что ты бормочешь?

Один из воинов подтвердил:

– Истинно речет, княже: слух был, убили Бегичку. Наши дружинники их бой видали.

Пронский сказал Бугаю:

– Ну-ка подь до поры в мой стан.

Пронский забыл об отдыхе. Вскочил в седло и кинулся к Дмитрию.

Дмитрий прохаживался в поле с Андреем Полоцким, сбивая плетью сухие головки цветов. – Слыхал ли, Дмитрий Иванович? Сказывают, Бегич-то убит!

Дмитрий ответил спокойно, будто и не могло быть иначе:

– А чего ж ради мы бились, коли дивишься сему?

– А истинно ль?

– Уж у меня в седле и сабля его.

– У меня один татарин кается: сам, говорит, убил.

– Да, как в Коломне дед пел; стали мы бить татар татарами! Досадно сие; я б оставил Бегича: пойдем, мол, мурза, поглядеть Золотую Орду на зеленом ковыле, на русском поле.

Пронский задумался:

– То ему б горше смерти.

А среди телег находились две женщины, которые не отворачивали лица; они радостно смотрели в глаза победителей.

– Батюшки! Откеда ж вы?

– А вы откедова?

– Из Курчавы-села.

– А и где ж оно?

– На небе! Татары на дым его спустили нонеча ночью. Нас волокли-волокли. За день ко второму хозяину попались.

– И целы?

– Целехоньки! Упаси бог!

– А чего ж вы в татарской ветоши-то?

– Да катуни нас обкатали в свои обноски.

– Ну куды ж вас деть?