Дмитрий Донской

День клонился к вечеру. Где-то ухали бубны, переплетаясь с песнями.

Откуда-то проходил караван, и верблюды ревели под картавый звон тяжелого бубенца.

Гуще становился аромат цветов. Их привезли из Турана, как три года назад из Кафы привезли Бернабу, а ковры – из Персии, а ароматные дыни – из Шемахи. Водоем облицован искусным каменотесом из Бухары. Сад разбит садовниками – рабами из Мерва. Скоро из Москвы Бегич приведет голубоглазых пленниц.

Бернаба сделал неосторожный ход.

– Шах! – вскрикнул Мамай.

Бернаба отступил.

– Смерть! – поставил ферзя Мамай с такой силой, что колокольчики долго не умолкали внутри доски.

Калитка распахнулась. В сад ворвались пыльные, оборванные воины.

По садам замолкали бубны, обрывались песни.

Воины неподвижно остановились, уткнув глаза в землю. Так не извещают о победе!

– Не может быть! – тихо сказал Мамай.

Один из оборванных воинов поднял лицо, покрытое пылью. Да это князь Таш-бек, правнук Чингиза.

– Не может быть!

– Бегич убит.

– А войско?

Таш-бек прикусил губу.

– Ну!

– Говорю: все побиты.

– Кто мог побить всех?!

Таш-бек молчал.

Мамай кинулся к двум другим.

– Ну?!

Он схватил их за рваные халаты. Никто не ожидал, что в столь худых руках скрыта такая сила. Воины едва удержались на ногах.

Мамай опять подбежал к Таш-беку:

– Говори!

Таш-бек сурово и коротко сообщил все.

Мамай сжался. Халат оказался широк и сполз с плеча. Повелитель войск, он подбежал к ковру, ударил ногой в шахматную доску. Звон колокольчиков рассыпался в наступившем молчании. Доска раскололась под твердой пяткой.

Бернаба стоял, глядя на эту дикую пляску.

Чуть прихрамывая, Мамай добежал до князя и с размаху наметился ударить в лицо. Но Таш-бек перехватил Мамаевы руки, словно сковал их.

– Уймись!

– Пусти!

– Но!

Так же внезапно пришло успокоение.

– Расскажи еще раз.

Таш-бек вытер рукавом лицо. Прошел к блюду, на котором лежала нарезанная дыня, сдвинул ломти в сторону и, подняв блюдо, принялся пить сок. Блюдо вздрагивало в его руках вслед каждому глотку.

Мамай покорно ждал за его спиной.

Обернувшись, Таш-бек впервые заметил, что Мамай очень мал ростом, кривобок, щупл. Только глаза быстры, злы, хитры.

"Хорек!" – но не сказал этого, а снова повторил, как шли, как перешли Вожу, как бились.

– Убиты и Хази-бей, и Бегич, и Каверга, и Карагалук, и Кастрюк.

Мамай сказал:

– Теперь вижу, ты в лошадях лучше всех понимаешь. Сумел ускакать.

– Побывал бы там сам!

– Я побываю.

– Ты?

– Не успеет этот сад пожелтеть, я сожгу Москву, а Дмитрий будет мне собирать навоз для топлива.

– Так и Бегич думал.

– Бегич – не я. А ты так не думал?

– А ты?

– Отвечай!

– Вместе с тобой так думал. Здесь.

– Со мной и пойдешь.

– Не откажусь.

Мамай кивнул Бернабе:

– Иди. Созывай совет. Быстро.

Бернаба вышел.

Мамай сказал:

– Ты им расскажи, почему вы разучились биться.

Вдруг снова его наполнила ярость:

– Почему? Не могли смять? Не могли изрубить? Вас было мало? Не умели рубить? Разучились в седлах сидеть? А?

Таш-бек, отвернувшись, крикнул одному из воинов:

– Вели принести воды!

Мамай растерялся: его перестали бояться? Он соберет новую силу, двинет новое войско.

Ноздри Мамая то раскрывались, то опадали, суживались, как рты рыб, выброшенных на песок.

А в сад уже начали сходиться вожди ордынских войск. Многих недоставало – тех, кто остался на берегу Вожи. Эти – живые, уцелевшие, отсидевшиеся в Сарае – не могли заменить тех. Не было среди них никого, равного Бегичу, ни Кастрюку, ни Хази-бею.

Придется ему, Мамаю, одному заменить их.

Мурзы и военачальники Орды входили в дом Мамая, смущенные неожиданным зовом.

Этот дом, нарядный и славный, давно их привлекал, но из них лишь немногие переступали его порог: у Мамая были любимцы. С ними он ходил в походы, с ними делил свой кумыс и свою баранину.

Нелюбимых, ненавистных, бездарных собрал Мамай в этот день. Любимые полегли на берегах Вожи.

Вверху сверкал потолок, густо расписанный узорами и цветами. Внизу молчали ковры, плотные, как верблюжьи шкуры. Алебастровые стены, резные, как кружева, были похожи на морскую пену. Многим доводилось видеть моря; немногим – покои Мамая.

Все видели: Мамай не в себе. Весть о разгроме уже дошла до них. Но меру разгрома они медленно постигали лишь здесь.

Они сидели в прохладной мгле комнаты, поджав пыльные ноги, силясь сохранить достоинство; силясь, сохраняя достоинство, понравиться Мамаю.

Мамай знал: есть среди них ликующие. Есть, которые думают: пали друзья Мамая, падет и Мамай.

Некоторое время все сидели молча.

Но он собрал их не затем, чтобы молчать. Он обернулся к Таш-беку:

– Люди собрались, князь, тебя слушать.

Многие подумали: "Хитер! Выходит: не он нас звал, а сами мы собрались сюда!"

Таш-бек неохотно пододвинулся:

– Что я скажу? Мы бились так, что уцелевшим стыдно. Живые завидуют павшим. И я завидую. Русы разбили нас. Из троих бившихся вернулся один. Из троих вернувшихся снова идти на русов решится один. Сами считайте, сколько уцелело воинов. Других слов у меня нет.

Мамай:

– Ты говоришь, как раб, как трус. А я тебя почитал за князя.

– Нет, я не трус. Я снова пойду на Москву.

Мамай:

– Если клинок не дает взамен трех клинков, если, потеряв одного коня, воин не приводит трех – незачем держать войска. Мы резали, и мы впредь будем резать кобыл, если от них нет ни молока, ни приплода. Мы завоевываем, чтоб с побежденных брать приплод себе. Не много – одну десятую часть со всего. Так стоит Орда. Так она будет стоять. Надо опять идти! Говорите, скоро ли сможете вы встать в поход и как вы в поход пойдете? Русь принадлежит нам, и мы ей напомним наше право.

Таш-бек сказал:

– Многое завоевано Ордой. Нового нам не надо. Надо брать с того, кто завоеван. Так поступал Чингиз. А мы с одних упускаем дани, а на других с кровью и лишениями налагаем их. Мы стали от войны беднеть, а войны хороши, если приносят добычу, если…

Мамай перебил его:

– Я и говорю о том! А если не дают, надо заставить давать.

Один из мурз попрекнул:

– Не надо было уступать Дмитрию. То ты снизил им дани, то сзываешь в поход, чтобы поднять прежние дани.

Еще голос – голос старого Барласа:

– Сам прощал, сам возвращай.

– Что?! – воскликнул Мамай.

Когда притихли и присмирели, Мамай приподнялся с полу.

– Приказываю: собирать всех, кто возвращается из Бегичева похода. Вам завтра быть здесь всем. Кто говорит?

Все молчали.

Они встали, торопясь уйти.

Он не предложил им ни кумыса, ни беседы. С ненавистью он смотрел им вслед.

Когда Мамай остался один, к нему подошел Бернаба:

– Они ненадежны, хан. Надо искать других.

– Воины – не верблюжий навоз. По степи не валяются.

– У меня есть план…

– Некогда, некогда! Пока Дмитрий торжествует, надо подкрасться, обрушиться, не дать опомниться!

Снова вскочил, побледнел и затопал:

– Жечь их! Резать! Давить!

Вскоре успокоился.

– Времени у нас есть только, чтоб вдеть ногу в стремя и хлестнуть коня.

Бернаба смолчал.

– А как я тебе велел: ты учишь русский язык?

– Каждый день.

– Уже говоришь?

– Понемногу.

– За русского годишься, как мы условились?

– Рано еще.

– Торопись.

Бернаба придвинулся; наклонился к Мамаеву уху:

– Остерегись: хан будет рад твоему поражению.

Мамай понимал, что Бернаба хочет ему славы и силы. Он дает советы, помогает, поддерживает, ибо гибель Мамая – это гибель Бернабы, всех его генуэзских надежд. Кому из татар понадобится этот чужеземец, хотя и отатаренный; кому из генуэзцев понадобится столь отатаренный бездельник, хотя и генуэзец!