Дмитрий Донской

– То и любо!

Ой, не любо то было Олегу. Хорошо б так постоять, чтоб никто не сведал о том постое. А на погосте причт да и княжие Дмитриевы люди. Как он им станет в глаза смотреть: вот он, скажут, явился к нашему князю под крыло, без нас не обошелся!

– В слободе видали, нашего народу не мало сошлось. А на погосте, сказывали, боярынь видать – не твоя ль там княгиня?

– Княгиня к Перевитску подалась.

– А в той стороне зарева ж.

– Ну, гляНем. Снова тронулись в путь. Сведав о Дмитрии, княжич Федор на белом коне без седла вымчался встречать отца. Юноше и в беде – бодрость и радость.

Радость – что новые места впереди; бодрость – что надо спешить и опасаться.

– Матушка, отче, растряслась. Легла, отдыхает. Об тебе плакала, теперь небось с колокольни сюда глядит. А казну довезли. Там один двоих татар с собой приволок. Ну и здоров – еще не видал такого! По-грецки со мной говорил. Ему щеку Мамай пробил, а он татарского князя схватил и уволок с собой.

Так они переехали реку Цну, и на въезде их встретила Евфросинья.

– Поп со звоном хотел тебя встречать. Да я отговорила: не от радости, говорю, едешь сюды, а с великого горя.

– Золотые слова, касатка.

– Устал?

– Не больно.

– Да мне видней.

Поп их встретил с крестом, и они пошли в церковь и отслужили молебен – возблагодарили за спасение жизни своей.

Олег приложился к кресту и будто очнулся:

– Отче, теперь помолись о убиенных воинах и людях Рязани.

Они постояли молча, пока поп облачался в алтаре из светлых риз в черные. Когда дьячок принес им свечи, Олег обернулся и увидел, что церковь полна людьми. С краю стоял один в цветном татарском кафтане, рыжий, с татарской кривой саблей у бедра. Пристальные глаза строго разглядывали Олега, и Олег быстро отвернулся: "Откуда татарин?"

Он больше не оборачивался туда, смотрел, как теплилась в его руке свеча, смотрел, как теплилась свеча в тонких пальцах Федора, слушал, как горестно выкликал причт, словно заклинание, заунывные стихи панихиды. Но плечо ныло, как под тяжестью, под взглядом этого рыжего человека, одетого в татарский кафтан.

Так Олег и не взглянул в тот угол. Он прошел, глядя в пол, мимо расступившихся людей. Позади него вышла Евфросинья, ведя за плечо Федора.

Но и снаружи стояли люди – каждому хотелось взглянуть на беглого Рязанского князя. Даже на могилы стали, чтоб увидеть, как он пройдет, сколь ныне скорбен этот прославленный князь.

В поповых хоромах им отвели тихую горницу. Попадья им наварила обед.

– Поешь! – упрашивала Евфросинья Олега.

– Не неволь.

Они остались вдвоем. Евфросинья подсела к нему.

– Что ж теперь будет?

– Осень. Сошный оклад еще не собран. Соберем – опять соберемся с силами.

– Да с кого ж оклад собирать?

– Найдутся.

– Бежали сюды, куда ни глянь – дымы да зарева.

– Справимся. Не первый раз.

– То-то: не первый.

– А что?

– А то – Дмитрия жечь не решились. Он не один. Не решились бы и Рязань жечь, будь ты с Дмитрием.

– Супротив собак волка в помощь не кличут.

– Это что ж – он басурман, что ль?

Олег смолчал, только подумал: "Дмитрия жечь не решились!" – и стиснул пальцы. Но Евфросинья не уступала:

– Выходит, виноват медведь, что корову съел; виновата и корова, что в лес зашла.

– Никуда Рязань не зашла. На своем месте стоит.

– То-то, что не стоит.

Не верится, что тишина и безлюдие ныне там, где шумели вокруг люди, пели женщины и плакали дети.

– Поди, принеси испить. Не пускай никого.

– А ты б лег. – Посижу.

В который уж раз она его в эту сторону клонит. Москвитянка! Нет тут Софрония, этот бы тоже стал твердить. Где Софроний?

"Вернусь, сведаю!"

Ведь впереди снова Рязань! К чему унывать! Он еще станет на ноги!

Евфросинья, вернувшись, увидела посветлевшее лицо мужа. Он попросил поесть.

Утром он вышел на погост, ожидая вестей Федор пошел с ним вместе.

Позади церкви, опускаясь к реке, зеленело кладбище, утыканное широкими крестами. Многие из крестов, расписанные желтыми и красными узорами, стояли нарядные, как бояре. По валу росли раскидистые старые ветлы, уже обдутые осенними ветрами. Вокруг валялись их хрупкие ветки, обломанные непогодой. И от иных тянулись в землю белые корни, а вверх поднимались нежные стебельки ростков. Так и народ рязанский, сорванный с высоких вершин, снова укоренится и поднимется.

Внизу текла заросшая лозняком привольная, тихая Цна. Стлались обмороженные луга, и лугами мчался в алом кожухе всадник вдаль, к Москве.

Олег смотрел, как, обогнув кладбище, Цна мирно втекает в широкое голубое течение Оки. Он поднял веточку ветлы и, разламывая ее в пальцах, пошел к церкви. У ограды встретил попа.

Поп еще издали благословлял князя и кланялся ласково.

– Вот, отче, – сказал Олег, – ракиту ветер сломил. Где ни падает, ростки дает, не гибнет. Таковы и мы.

– Древо сие у нас ветлой именуется. Негибко оно, потому и ломится.

И снова, отводя в сторону ласковые глаза, благословил князя.

Олег никогда не узнал, что всадник, мчавшийся по лугам к Москве, вез от попа письмо к Дмитрию, и поп в том письме писал:

"Рязанцы люди суровые, свирепые, высокоумные, гордые, чаятельные, вознесшись умом и возгордившись величием, помыслили в высокоумии своем, полуумные людища, как чудища. И господь низложил гордых: в злой сече рязанцы пали аки снопы, аки свиньи закланы быша, а сам князь Олег едва спасся бегством с небольшою дружиной и семейством. Ныне на твоем, государь, погосте, что на Цне-реке, в моем худом домишке таятся: тако разумеют, что отныне от супостата единственно твоя земля твердо стоит".

Федор потянул за рукав Олега:

– Вон, отче, который двоих татар полонил!

Олег увидел высокого бледного человека с черной курчавой бородой, со щекой, залепленной зеленой жвачкой.

– Кто ты, человек?

Кирилл поклонился князю.

– За Рязань пострадал, княже.

– Сам-то рязан ли?

– Пришел было, да не судил бог рязаном стать.

– Отколь?

– С Москвы.

– А чего?

– Мало ль к тебе с Москвы сходят.

– И ты с тем же?

– И я.

– Он, отче, по-грецки разумеет, – встрял в разговор Федор.

– Отколь?

– Случилось в Цареграде жить.

– С чем?

– Каменных дел мастером.

Олегово лицо посветлело.

– Добро. Нужен мне будешь.

– Рад бы.

– Дело-то хорошо знаешь?

– На Москве башню клал, похваляли.

– А чего ж ушел?

– Награду не вынес.

– То твое дело. Не я взыщу.

– Благодарствую, княже.

– Ставил я Рязань крепкую. Сожгли. Поставил крепче того – дубовую.

Сожгли. Пойдешь со мной, каменную станем ставить.

– Поставим, княже.

– А как же ты в лихе таком татар пленил?

– Не дивно, ежели сами в руки пали.

– Не видал таких, чтобы сами. Воины?

– Мамаевы люди. Один писец, другой ключник.

– Дивно вдвое.

– Оба русскую речь разумеют, а писец и в грецкой грамоте горазд.

– Уж не волхв ли ты?

– Не бывал.

– Ну, смотри! Я те покличу.

– Благодарствую, княже.

Когда Олег ушел в поповы хоромы, Кирилл спустился с погоста, пошел в слободу. Там все избы были густо заселены рязанскими беглецами.

На белом камне сидела девушка, глядя на запад, и тихонько выла.

Старуха, скрюченная, темная, вышла из избы и подняла к Кириллу лицо, прикрытое, словно голубиными крыльями, прядями седых волос.

– Там, баушка, дева плачет. Не слыхала, о чем?

– То, сыне, внучка. Из Курчавы она. Наши ее у татар отбили. Куда ей деться? Приклонилась ко мне. А я ей рада. Пущай живет. Все убивается.

Пойду угомоню.

Тяжело неся свое иссохшее тело, старуха пошла к одинокой внучке, и Кирилл ни спеша присоединился к ним. Он сел невдалеке, не мешаясь в тихую старушечью речь:

– Ну, полно, Вольга. Полно, Вольгушка. Оставь слез к старости. Скудна старость, коль слез не сбережешь про черный день.