Дмитрий Донской

Хилый, стареющий, худобородый Мамай сидел в низкой, темной, гнилой избе, пропахшей онучами, долго сушившимися здесь. По ночам его щекотали усы каких-то громадных насекомых; он боялся, не смертелен ли их укус, и узнал, что русские называют их кара-ханами, что означает – черные князья.

Лежа в ожидании Ягайловых и Олеговых сил, ради которых он и стоял здесь, он думал о большой стране, разлегшейся впереди. Полтораста лет владеют ею ханы. Батый прошел через нее, как чума. Баскаки сто лет сидели в ее городах, собирая дань для Орды, сто лет высасывали из нее всю кровь до последней капли. Воины многих ханов набегали на нее грабить, брать пленных – этими набегами ханы платили своим воинам, чтобы сберечь собственную казну. Жгли. А городов в ней не убывало. Снова и снова приходилось их жечь, жертвовать тысячами людей. Резали. А людей не убывало, все шире и шире разрастались их поселенья, все многолюднее становились их города. Теперь опять, как во дни Батыя, впереди большой народ, большое войско врага, богатые города, бескрайные шляхи.

Неделю назад Мамай отправил послов к Дмитрию, на Москву. Надо было успокоить Дмитрия, чтоб князь прозевал то время, когда Мамай, переправившись через Оку, ударит на московские земли. Тогда понадобятся плети, а не мечи.

Он послал к Ягайле. Торопил. А от Олега прибыл посланец; ждал послов и от Дмитрия.

Ночь была тиха и тепла, а теперь, утром, снова задуло с Москвы, стлался туман, перепадал дождик.

Тюлюбек сполз с печи. В избу начали собираться вожди войск, мурзы, потомки ханов, переводчики. За стеной шедший с войском певец тянул, обернувшись к дождю, нескончаемую песню о ковыле в степи, о табунах в степи, о далеком городе Бейпине, что в семь рядов высится над землей и на семь рядов выстроен в недрах земли, о Манасе.

Ввели Олегова гонца.

Грузный боярин переступил порог, сгибаясь под притолокой: низко поклонился Мамаю и всем мурзам его.

В избе было тесно. Перед Мамаем едва хватало места для одного этого неповоротливого рязанца.

Хан не взял послания, велел переводчику спросить:

– Скоро ль намерен слуга мой, рязанский Олег, явиться со своими удальцами?

Боярин почтительно сощурил глаза, обеими ладонями поднял перед собой свиток:

– Тут обо всем писано, царь-государь.

– Пятый раз мне пишет. Мне нужны не письма, а воины. Я обращу рязанские земли в свое пастбище. Скажите ему.

– Батюшка-царь! Не гневись! Низко тебе кланяется Ольг Иванович.

Вот-вот подойдет.

– Чего ж еще не подошел?

– А коль тебе надо овечек своих пасти у нас, паси, милостивец. Мы завсегда тебе служить рады. Любим тебя.

Мамай рассердился:

– Где его войско?

Боярин оробел перед лицом Мамая:

– Оружье он напас. По душе скажу: носить-то оружие некому, людей мало.

– Больше ждать не буду!

– Да ведь, батюшка, твои ж сабельки нашу краину обезлюдили!

– Чего ж врал, сулился помогать?

Рязанец стоял на коленях, кланялся, уверял, что Олег незамедлительно подведет войска.

– Уж из Пронска на Скопин идут. А от Скопина до Дубка далеко ль?

Вот-вот будут.

И совсем обмер – Мамай вскочил с шелкового ложа и начал торопливо всовывать голые ноги в зеленые расшитые туфли. И кричал:

– Скажи твоему князю: сейчас же не явится – вызову сюда и велю отхлестать плетью!

Рязанец на животе выполз из избы передавать Олегу Мамаев гнев. Еще не утих гнев, когда привели Тютчева. Тютчев вошел со своим переводчиком, стоял, не кланяясь, – ожидал, пока мурзы раздвинутся.

Дождавшись, спокойно поклонился и спросил:

– Ты, хан, бумагу великого государя сам читать будешь либо мне ее тебе на словах сказать?

Тютчевский переводчик, точно сохраняя слова Тютчева и строгость его голоса, перевел.

– Что пишет?

– Кланяется тебе. Дивится, зачем идешь? Чего тебе мало? Больше бы тебе дал, да нечего. На твою щедрость уповает. О твоем здравии справляется.

Мамай сорвал с ноги туфлю и, сверкнув раскрашенной пяткой,закричал:

– На, на! Отдай Дмитрию! От великой моей щедрости. От его великой славы пришедшему дарю с ноги моей спадшее!

– Туфельку, хан, до поры оставь. А государь великий князь Дмитрий Иванович велел мне дары его тебе передать. Прикажи принять.

Мамай, не ожидавший от посла спокойного голоса, но упорствуя в гневе, приказал мурзам:

– Возьмите! И на те дары накупите себе плетей. Золото и серебро Дмитрия все будет в моей руке. А землю его разделю меж вами. А самого заставлю моих верблюдов пасти.

Тютчев вдруг перебил хана:

– Мне, хан, недосуг слушать твой разговор промеж мурз, говори мне.

– Что им сказал, то и тебе сказано.

– Думаю, хан, вымерзнут твои верблюды на нашей земле. Вымерзнут твои пастухи. И сам-то ты вымерзнешь. А московского золота тебе изо льда не выкусить. Так и переведи.

Но переводчик замешкался.

– Что он сказал? – спросил Мамай.

– Он сказал, что холодновато будет твоим верблюдам на московской паствине. Да и ты, мол, можешь простудиться.

– А как он понял то, что я мурзам говорил?

Тютчев отстранил переводчика и по-татарски повторил свои слова.

Тотчас воины и мурзы обрушились на Тютчевы плечи.

Мамай, гнев которого осекся, спросил!

– Как ты смеешь так говорить?

– От имени великого князя говорю, не от себя. А его речь и в моих устах тверда.

– Вижу, верно ты ему служишь.

– Прикажи мурзам рук моих не крутить, разговору мешают.

Его облегчили, но рук не выпустили.

– Откуда нашу речь знаешь?

– Шесть годов с отцом в Орде жил.

– Что там делали?

– Твои дела смотрели. С тех пор как ты хана Хидыря причкнул.

– Чему ж там научился?

– Меч востро держать.

– Неплохая наука.

– Надобная.

– Дмитрию, вижу, бесстрашно служишь.

– А иначе как же ж служить?

– А что Дмитрий? Почему служишь?

– Он народом любим, зане свой народ любит. Храбр, разумен. Строг, да милостив. Врагов своих не чтит. Ты его сам видал да и еще увидишь, коли до того дойдет. Вот и служу ему.

– А ко мне перешел бы? Я твердых слуг ценю.

– Сперва дозволь Дмитрию Ивановичу дослужить, его к тебе посольство справить.

– Справь. Поезжай к Дмитрию. Мои люди с ним прежде тебя увидятся. Но и ты скажи. Я тоже тверд. Пусть платит дани столько, сколько его дедовья Челибек-хану платили. Согласится, я уйду. Нет, пусть не ждет милости.

– Скажу. Дозволишь идти?

– А ко мне служить вернешься?

– Сперва, говорю, дай Дмитриево дело сделать.

– Ступай да помни, я тебя приму.

Мамай посмотрел, как твердо, не сгибая головы, брезгливо сторонясь суетливых мурз, Тютчев вышел.

"Достойный слуга будет! Для посольских дел!" – подумал Мамай: верил, что вскоре понадобятся ему такие люди – говорить со всем миром.

Пятерым мурзам, потомкам ханов, носителям Чингизовой крови, которых думал тоже направить на посольские дела, Мамай приказал проводить Тютчева до Москвы и написал с ними ответ Дмитрию. Как ни гневен был, а получить старую дань без битвы Мамай предпочел бы. Не битвой, а данью опустошить Русь – тоже казалось хану подходящим завершением похода.

В грамоте, которую мурзы повезли с Тютчевым, Мамай написал:

"Ведомо тебе, что не своей землей, а нашими улусами ты владеешь. Если ж еще млад и не разумеешь этого, приходи ко мне, помилую, на другое дело поставлю…"

Но когда Тютчев ушел, на Мамая нахлынул новый приступ ярости: как посмел разговаривать!

– Догнать рязанского гонца!

– Рязанца?

– Догнать и отхлестать. Чтоб сказал Олегу, каковы наши плети. Да чтоб Олег поспешал.

Несколько воинов охотно кинулись за дверь.

Певец за стеной продолжал петь Манаса. Большая толпа стояла вокруг ханской избы, слушая певца и норовя быть поближе к хану. Бернаба ушел к генуэзской пехоте. Падал мелкий дождь, и трава стала скользкой.

У Гусиного Брода Тютчева встретила вторая стража. Иван Святослов был хорошо знаком Тютчеву.