Сотворение любви (ЛП)

А еще мне всегда нравились женщины, позволяющие мне наслаждаться их обществом, не

заставляя постоянно выполнять тяжкую работу, зачастую обременительную, требующую долгого совместного проживания и отношений, которые, предположительно, должны расти и процветать. А для этого, отношения, как и поля, необходимо возделывать и орошать, и даже сбор урожая может оказаться утомительным, хотя и обильным. Я – один из тех мужчин, о которых некоторые женщины сказали бы, что они боятся обязательств. Я не говорю, что не боюсь. Страх – это здоровая реакция любого живого существа на опасность. Страх защищает и спасает нас. Тот, кто не испытывает чувства страха тупо уничтожает себя. Честь и хвала тому, кто смел и жертвует собой ради нас! Но у меня нет призвания ни к мученичеству, ни к геройству. Мне доставляет удовольствие лишь смотреть на города с высоты и обнимать всегда молчаливых женщин, не произносящих ни слова. Или же тех, кто, однажды заикнувшись о чем-то, потом сожалеет об этом. Я обожаю замужних женщин.

Алисия сидит здесь, слегка наклонив голову и улыбаясь, не знаю чему. То ли тому, что

слышит, то ли какому-то воспоминанию. В руке она держит бокал с напитком, неторопливо помешивая его указательным пальчиком другой руки, а затем рассеянно облизывает палец, как в начальном кадре порнофильма. Она даже не замечает, что я смотрю на нее. А теперь она искренне смеется над чем-то, сказанным за столом, что я не расслышал. Это сказала жена Хавьера, единственная из нас, кто в это время, похоже, сохранил дух и энергичность. Я не удивился бы, если бы она предложила напоследок, как и в прошлые посиделки, какое-нибудь всегда открытое местечко. “На посошок” – это потребность еще чуточку растянуть эту частичку времени, когда мы взяли паузу, позабыв о делах и личных проблемах. Ведь, несмотря на то, что мы столько лет знаем друг друга, если один из нас спрашивает другого “Как дела?”, мы упорно продолжаем отвечать “Нормально”.

Уже поздно, и уже рано. Фран поднимается, медленно поворачивается, достает из кармана

рубашки пачку сигарет и разглядывает ее содержимое, словно удостоверяясь в затянувшихся надолго неудачах, а затем сминает и прячет обратно в карман. “Ладно, мы, пожалуй, пойдем”,– говорит он, ловко превращая колебание в утверждение и советуясь с женой Хавьера, глядя на нее поверх очков. Жена Хавьера встает и берет Франа под руку, словно защищая его. Она по обыкновению очень приветлива с ним, будто для того, чтобы успокоить и утешить его после нападок мужа. А, может быть, просто потому, что она знает, что Франу необходимы эти выпады Хавьера, как наказание, как покаяние за противоречивую жизнь. Жена Хавьера проявляет к Франу нежность, гладит его, как гладила бы и ласкала раненое животное.

Мы расстаемся. Объятия более долгие, чем при встрече, когда наши движения были более

быстрыми, а слова несерьезными. Столь же долгое объятие Алисии и два ее легких поцелуя в щечку ровным счетом ничего не означают, ее дыхание ничего не обещает, а грудь бесчувственна и не возбуждает.

Очень скоро я и не вспомню, кто ушел последним, и какими словами мы обменялись. Мой

разум затуманен, голова, словно ватная. Я должен был бы сказать, как тряпка, но это было бы чересчур. Мне хорошо. Я нахожу, что мне хорошо. Я поднялся на опустевшую теперь террасу, по-особенному тихую и безмятежную, словно уход моих друзей не только унес с собой их голоса, но и поглотил все иные звуки, и будто пустота, оставшаяся за их спинами, впитала в себя суть вещей. Меня шатает, но я не совсем пьян. Бокалы, тарелки, бутылки, пепельницы, смятые салфетки, остатки креветок и хлеба, шкурки от свиной колбасы теперь кажутся какими-то жалкими, старыми. Они предвещают похмелье и омерзительный привкус во рту. Я прислоняюсь к перилам террасы и снова смотрю на южную часть города на другом берегу реки. Где-то там, в матовом свете утренней зари, угадывается окраина города, там заканчиваются здания, и начинается пустошь.

Пронзительно звонит телефон. В это время мне никто не звонит. Телефонный звонок

выводит меня из себя, и я решаю не брать трубку, потому что в эту самую минуту рождается утро, и в месте его появления происходит взрыв. Оранжевая вспышка поджигает облака, делая их похожими на театральный занавес в огнях рампы. Этот звонок мешает мне погрузиться целиком в свои мысли, но на губах моих застыла благостная улыбка. Думаю, со стороны все могло бы показаться каким-то простодушно-наивным, но это всего лишь проявление спокойствия и умиротворения. Отсюда, с террасы, мне отлично виден Мадрид от Холма Ангелов² с одной стороны до горного массива Сьерра-де-Гуадаррама с другой, на востоке виден Вальекас³. И только северо-восток скрыт от меня какими-то высоченными зданиями. Видны мне и различные скаты крыш. При свете дня, когда солнце стоит в зените, они смутно напоминают картину Сезанна. Видны и башни, и колокольни, и антенны. Виден и этот рассвет, которому только предстоит достичь своего апогея и в логичном своем завершении стать, в частности, предвестником Иеговы или Зевса, или еще какого-нибудь другого громогласного божества.

А телефон снова и снова трещит, ежеминутно передергивая этот миг и нарушая картину. Я уже смотрю на все не так, как раньше – удовлетворенно, спокойно, почти трогательно, расслабленно. Теперь я жду следующего громкого звонка, все того же резкого “дзинь”, который звучит весьма пронзительно из-за неисправности телефона, а у меня не хватает терпения поменять звонок на более приятный.

Я спускаюсь в поисках телефона. Вероятно, кто-то из моих друзей что-то забыл – сумку, а, может, ключи от машины – и теперь возвращается за ними. Кто бы то ни был, скорее всего, он сядет пропустить последний стаканчик “бурбона”. А, быть может, это Алисия, которой вздумалось прийти и разделить со мной кровать, уняв мою дрожь, вызванную предрассветной сыростью. Хотя я не хочу заниматься с ней любовью в эти утренние часы с чумовой, будто набитой ватой, головой, но мне чертовски нравится мысль спать с ней в обнимку, прижавшись лицом к ее затылку и положив руки на ее обнаженный живот. Я снова не спеша поднимаюсь по лестнице с радиотелефоном в руке. Наверняка телефон перестанет звонить, прежде чем я поднимусь на террасу, и мне не придется отвечать. Так и произошло, но после короткого затишья телефон затрещал снова. Там, наверху, под открытым небом, во вселенской предрассветной тишине, звонок звучал более пронзительно и был еще более неуместен.

- Да.

- Самуэль?

- Да, это я.

- Это Луис.

Воцарилась тишина, и я успел подумать, что это не кто-то из моих друзей. В моем мозгу прозвучал сигнал тревоги, такой же, какой звучит, когда ты в полночь слышишь приближающийся вой полицейской сирены или скорой помощи, и понимаешь, что это могло быть неожиданным предупреждением о том, что порядок вещей в любой момент может нарушиться. Раньше все было, как всегда, я увязал в простой монотонности дней: по утрам одни и те же завтраки, вечерами шел спать в одиночестве, и за день не происходило ничего примечательного. И вот этот звонок незнакомца в пять или шесть часов утра может возвестить только о важной перемене, о преобразовании, которое, возможно, сделает так, что все, что было, перестанет существовать, и, что книга, которую мы читали, превратится вдруг в историю, полностью отличающуюся от той, что мы ожидали. Хотя я хочу верить в то, что этого не произойдет, что это ложная тревога. Мне незнаком номер, высвечивающийся на экране, не узнал я и голос, у меня нет близких друзей, которых зовут Луис, и я ничего не испытываю ни от долгого молчания сначала, ни от чьих-то всхлипываний потом, ни от высмаркиваний кого-то, с кем приключилась беда. Я не стану ничего узнавать, потому что непонимание вот-вот разрушится, и этот человек извинится, повесит трубку и снова станет набирать номер, чтобы начать разговор, свидетелем которого я уже не буду.

- Что случилось?