Плоды страсти

– Ни о чем не спрашивай меня, Бенжамен, я знаю не больше твоего. Она пришла минуту назад и прошла в спальню, не сказав ни слова. Хочешь кофе?

– И покрепче.

(В субботу вышла замуж, в понедельник утром вернулась в отчий дом.)

– Который час?

– Половина десятого.

(…вернулась в понедельник утром в девять тридцать.)

Жюли дала пенке подняться два раза к краю джезвы, в которой готовился мой кофе по-турецки.

– И обещай мне не разыгрывать из себя брата-мстителя, пока не изучишь досконально все дело.

***

Легко сказать – изучить дело! Тереза продрыхла весь день. С наступлением вечера, когда наша скобяная лавка стала наполняться народом, был отдан приказ ходить по дому на цыпочках и затыкать рот мелюзге, если та начнет орать. Когда, около девяти часов (21 часа), Тереза наконец-то пробудилась ото сна, на плите ее ждал теплый ужин, к которому она даже не притронулась. Встав с постели, она прошла через весь дом, глядя прямо перед собой. И лишь обронила на прощанье:

– Я схожу погасить Йеманжи и заберу кое-что из вещей.

Даже Жереми не задавал вопросов.

И она вышла из дома.

Ладно.

Я спросил:

– Ты идешь, Джулиус?

Пес Джулиус всегда готов идти со мной.

Тем более что наступало время добавить кое-что к памятнику, который он возводил во славу Мартена Лежоли.

Итак, идем на улицу.

«Я схожу погасить Йеманжи». На закодированном языке это означало: брачная ночь состоялась. Ergo[22]: потеря дара ясновидения. Йеманжи больше не понадобится. Чешский автоприцеп закрывается, понятно. Но что же произошло? И так быстро? А Мари-Кольбер тоже вернулся в Париж? Что-то подсказывало мне не пытаться искать ответы на эти вопросы до тех пор, пока я не услышу объяснений Терезы. Я и так слишком часто проявлял инициативу в этом деле, и все без толку. Но подумать только, вот так Цюрих… Неужели этому городу хватило всего одного дня, чтобы разбить пару новобрачных? И какую пару!

Стоял один из тех жарких душных вечеров, когда, распахнув свои окна, Бельвиль выплескивал наружу все, что обсуждалось в стенах его домов. Стоило мне немного прислушаться, и я мог следить за нитью всех разговоров, что велись в домах, находящихся в границах улиц Сен-Мор, Бельвиль, Пиренеи и Менильмонтан. Очень скоро эти голоса будут муссировать лишь одну-единственную тему, и мне казалось, что я уже слышу, как судачит о моей сестренке весь район. «Тереза йерджа! Тереза вернулась!», «Уахед барка, всего лишь один день побыла замужем!», «Даже ее мать подольше оставалась замужем!», «Уахед барка иаум, представляешь!», «Да ни за что на свете я не поверил бы в это!», «По тьян хуан! Невиданное дело!».

Так, по привычке торопя события, я рисовал себе картину будущего, скользя рассеянным взглядом по Джулиусу, который, присев, начал тужиться. Джулиус тужился…

Вам знаком странный взгляд у собаки, которая тужится? Она целиком поглощена своим делом. Она хотела бы забиться куда-нибудь, где ее никто не увидел бы, она хотела бы просто глазеть по сторонам, но дело – прежде всего, дело, требующее от нее всей собранности и полной концентрации внимания. Необходимо добиться маятникового равновесия своей задней части, точно рассчитать вертикаль, чтобы не завалиться вперед и в то же время не свалиться на задницу. Короче говоря, нужно одновременно учитывать целую кучу разных параметров. Ты хотел бы сделать все быстро и незаметно, но событие требует не спешки, а прилежания. Твой лоб морщится, брови, изгибаясь, ползут вверх. Если и существует обстоятельство в жизни собаки, когда она, кажется, думает, как человек, то это происходит именно в тот момент, когда она погружается в состояние интроспекции перед тем, как отправить естественные надобности. Тогда и только тогда взгляд собаки становится похожим на взгляд человека. Ее мордашка выглядит даже более возвышенной по сравнению с человеческой физиономией, если судить по удручающе простому взгляду Мартена Лежоли, который из-за Джулиуса смотрел на меня с плаката. Джулиус внизу, Мартен Лежоли вверху. Сложный мыслительный процесс внизу, идефикс вверху. Плодовитое сплетение всех потребностей внизу, монолитная одержимость вверху, все противоречия человеческой натуры – в глазах пса Джулиуса, один лишь легко читаемый интерес – во взгляде кандидата в депутаты Мартена Лежоли. Мыслитель внизу, хищник вверху. И меня обуял страх. Нет, я не испугался ни собаки, ни человека. Просто я опять интуитивно почувствовал опасность. Опять, в который раз, туча с дерьмом начала сгущаться над моей головой. И меня пронзило острое желание бежать, бежать куда глаза глядят, только подальше отсюда. Однако у меня все же есть чувство солидарности – настоящий хозяин не бросает своего пса, находящегося в столь деликатном положении.

– Давай, Джулиус, пошевеливайся!

Беда была только в том, что Джулиус не мог пошевеливаться.

Мои глаза расширились от охватившего меня страха…

– Нет, Джулиус, только не это!

…который перерос в ужас от того, что должно было вот-вот произойти.

– Черт, нашел время!

Однако эпилепсия никогда не спрашивает у Джулиуса, пришло ее время или нет. Никаких сомнений в том, что он устроил мне здесь, не оставалось: присел на задние лапы под этим чертовым плакатом, вперил в меня свой мистический взгляд, отвесил нижнюю губу, обнажил свои вампирские клыки, высунул язык, как страдальцы с «Герники», и долго протяжно застонал – ну конечно, очередной эпилептический припадок! Его вой очень скоро перекрыл все голоса, доносившиеся из домов Бельвиля; я бросился к нему в ту секунду, когда он завалился набок, продолжая ужасно выть, и схватил его за язык, чтобы не дать ему его заглотить, его вой вдруг неожиданно прекратился, но глаза охваченного галлюцинациями Джулиуса выражали такую тревогу, такую мольбу («Что стряслось? Что случилось? Что ты видишь, Джулиус?»), что я совершил то, чего никогда бы не сделал: я покинул своего пса, продолжавшего биться в эпилептическом припадке, и побежал туда, куда приказывал мне бежать его взгляд, но едва я сделал несколько шагов, как воздух Бельвиля вспыхнул заревом, по моему лицу пробежала горячая волна, и секунду спустя я услышал взрыв и побежал еще быстрее, бежал, напрягаясь изо всех сил, хотя знал, что уже поздно, и, действительно, когда я подбежал к кладбищу Пер-Лашез, уже было поздно: чешский автоприцеп лизали языки пламени, огонь рвался к небу, отбрасывая своим жаром тех, кто пытался подойти поближе. «Тереза! – закричал я. – Тереза!» И тут прогремел еще один взрыв, который выбросил из автоприцепа охваченное огнем тело, крыша автоприцепа рухнула в двух шагах от меня, я сделал рывок, чтобы броситься в огонь, чтобы вытащить Терезу из этого ада, но что-то вдруг на меня навалилось, прижало к горящему асфальту – масса мускулов, ставшая для меня щитом от падающих сверху раскаленных головешек, – и я услышал голос Симона-Араба, шептавшего мне на ухо: «Не надо, Бен, не надо, ты уже ничем не поможешь!» И слезы навернулись у меня на глаза, и имя Терезы застряло комком в горле…

***

– Не смотри!

Шершавая ладонь Симона плотно прижимала мою щеку к земле. Я видел лишь ноги людей, бегущих по тротуару в направлении к Пер-Лашез. Со всех сторон раздавались крики:

– Черт, огонь перекидывается на дома!

Когда, оторвав меня от земли и взвалив себе на спину, Симон побежал от автоприцепа, я заметил, как вспыхнул бензобак стоящей неподалеку машины. Пламя догоняло нас, обдувая своим горячим дыханием.

– Проклятье!

Еще немного – и мы оказались в толпе людей, которая затянула нас за собой в подземный переход метро. Только тогда Симон отпустил меня, но я тотчас же вскочил, чтобы броситься наверх, чтобы бежать, бежать быстрее к Терезе, бежать спасать мою сестричку.