Плоды страсти

– Бар «Хемингуэй», – упорствовал Жереми, – бар «Хемингуэй» в «Ритце».

– Кафе «Кост», – стоял на своем Тео, – уверяю тебя, уже с полгода, как «Кост» считается самым престижным.

– Чушь, – отозвался Жереми.

– Все зависит от того, что человек хочет делать в жизни, – попыталась примирить их Клара. – Если он хочет стать, например, фотографом…

– Но все же свиданка в «Крийоне»… – просвистела сквозь зубы Лауна.

– Просто смех берет, – отрезал Жереми.

– Что он тебе сказал? – спросила Тереза. – О чем вы таком говорили?

– О твоем будущем, моя взрослая девочка. И о будущем нации.

***

Да. МК2 просто загорелся. Способности Терезы к гаданию «буквальным образом его ошарашили». Слыша его ровный голос и наблюдая за его неподвижным телом, трудно было представить, чтобы он мог настолько воодушевиться, но это было так. Послушать его, так будущее всей страны зависело от Терезы. Тереза воплощала собой «интуицию, которая необходима любому правительству для того, чтобы не оказаться жертвой слепой рациональности». Она была «правым полушарием» Республики, «той интуитивной частью разума, которой столь скандальным образом пренебрегала наша воспитательная система в ущерб голому рационализму, так и не сумевшему вырваться за свои рамки».

Клянусь вам, именно так он и выражался – будто писал доклад. Причем без черновика! На его лице застыла улыбка-маска, которая, казалось, пускается в ход уже в течение нескольких веков со времен первого Роберваля:

– И это, Бенжамен, говорю вам я, Мари-Кольбер де Роберваль, который носит весьма авторитетное имя и не менее авторитетную фамилию.

(Хотите верьте, хотите нет, но именно так он и выражался…) Между делом он заказал для нас еще по коньяку.

– Так вот, признаюсь вам, старина, во мне словно что-то перевернулось! Десять минут общения с вашей сестрой – и я поверил в то, что душа существует. И пусть не обвиняют меня в суеверии!

Напротив, беря в жены Терезу, Мари-Кольбер давал себе обещание изгнать всех гадалок, что шастали в кулуарах власти. А вот Тереза – совсем другое дело.

– Будь с нами Тереза, нас никогда бы не распустили!

– Распустили?

– Парламент. Национальное собрание. Распущенное в прошлом году. Помните? Депутаты… проигранные выборы. Если бы мы тогда проконсультировались с Терезой, нам удалось бы избежать роспуска нижней палаты парламента. И мы по-прежнему стояли бы сейчас у руля власти, а Франции жилось бы гораздо лучше.

Да что вы говорите!

– И если бы мой брат был с вами знаком, он никогда бы не повесился.

Простите, не понял?

Он замолчал. Бокал с коньяком медленно поворачивался в его ладонях. Казалось, он пытается выудить из этого бокала будущее своего покойного брата. Воспользовавшись паузой, я, в свою очередь, заглянул в свой бокал, стараясь прочитать в нем будущее моей сестренки: Тереза бросает гадание на кофейной гуще ради гадания на изысканном шампанском… Моя Тереза меняет свой автоприцеп на кабинет, меблированный в стиле Людовика XV, а свои гадальные карты – на двойную колоду для бриджа… И я увидел ее – очень отчетливо, там, внутри бокала, увидел, как Тереза склоняется над бархатным столом для игры в бридж и предсказывает будущее сливкам общества по лежащим перед ней картам вистующего. Эта картина, словно вспышка, промелькнула в моем мозгу! О, вроде ничего такого, интуитивное предположение, мимолетное, но четкое, как постановление правительства: я влип в дерьмо по уши. Вот такие дела. Из-за этой свадьбы я окажусь по уши в дерьме, лично я. Бенжамен Малоссен. Причем это будет не лишь бы какая выгребная яма, не из тех простых выгребных ям, в которые меня до сих пор забрасывала судьба, нет, это будет выгребная яма океанических размеров, а все, что случалось со мной до сих пор, покажется детскими играми по сравнению с тем, что меня ожидает. Я еще точно не знал, какое, собственно, обвинение выдвинут против меня на этот раз, но, заглядывая на дно своего бокала с коньяком, в бесшумной атмосфере шикарного бара, почувствовал, что получу свое сполна. На сей раз удар будет по-настоящему жестоким. И никакие уловки не помогут мне отвертеться от надвигающейся беды. Меня не будут обвинять в том или в этом – нет, нет, нет, меня обвинят во всем.

И, словно эхо объявшего меня ужаса, размеренный голос Мари-Кольбера (ах да, Мари-Кольбер!) произнес:

– Я имею в виду вашу профессию козла отпущения, Бенжамен…

Нет никаких сомнений, тучи с дерьмом сгущались над моей головой.

– Если бы вы научили моего брата быть козлом отпущения, он теперь был бы среди нас.

Который час? Мне пора сматываться, но МК2 продолжал, глядя мне прямо в глаза, словно исповедуясь впервые в жизни:

– Шарль-Анри был чистейшим продуктом Школы, впрочем, как и я сам, то есть был козлом отпущения вроде вас. Только мы об этом не догадывались. Мы готовимся в Школе администрации к тому, чтобы занять самые высокие должности, мы поступаем туда прилежными учениками и выходим с намерением стать министрами, но кто такой министр, Бенжамен? Или высокопоставленный государственный служащий? А генеральный директор крупной компании? Или управляющий? Предохранители, мой дорогой! Люди, которые выходят в отставку, чтобы сохранить покой своим боссам! Козлы отпущения, восходящие на жертвенный алтарь при каждом новом повороте политики. Нам казалось, что нас учат управлению, а нам, оказывается, суждено было играть роль жертвы! Преподавателя науки о том, как эффективно работать козлом отпущения, – вот кого не хватает Школе администрации! Человек вашей закалки сумел бы подготовить элиту, мечтающую о власти, к жертвоприношению. Говорю вам. Школа нуждается в таком преподавателе, как вы!

В тот момент я должен был почувствовать себя удостоенным высокой чести. Получить предложение о работе как раз тогда, когда Королева Забо выставила меня за дверь! И где – в самом престижном вузе страны, подумать только! Я, обучающий важнейших из шишек! Вот только почему-то вместо лаврового венка я чувствовал над своей головой совсем иное: все ту же проклятую тучу с дерьмом.

– И тогда, будь вы его преподавателем, Шарль-Анри не повесился бы, даже если бы и оказался в чем-то виновным! Он превосходно сыграл бы роль козла отпущения – он всегда был прилежным учеником – и сидел бы теперь с нами, живой и невредимый.

От тучи уже потянуло такой вонью, что по сравнению с ней сам пес Джулиус Превосходный пах чудеснее не бывает. Но почему опять я? Почему все время я?

– Я не шучу, Бенжамен. Двери Школы администрации открыты для вас. Только дайте знак, и я переговорю с кем следует.

Нет, нет! Очень благодарен вам, но ни слова тому, кому следует, особенно тому, кому следует! Впрочем, мне уже надо идти, вот, все было очень… кофе… и наша беседа… коньяк, конечно, и доверие тоже… вы делаете честь моей сестре… на самом деле, очень…

– И последнее, Бенжамен.

Ах да, последнее, ну давай последнее!

И Мари-Кольбер де Роберваль, инспектор финансового контроля первого класса, мой будущий шурин, крикнув официанту: «Счет, пожалуйста!», выдал мне последнюю – более последней не бывает – новость:

– Не принимайте это близко к сердцу, но я предпочел бы, чтобы вы не присутствовали на нашей свадьбе. Ни вы, ни кто-либо другой из членов вашей семьи.

2

Его аргументы выглядели убедительными. Тереза поведала ему о любовных приключениях мамаши, которые никогда не заканчивались свадьбой (куча детей, и все – безотцовщина), о замужестве Клары (жуткая смерть жениха), о браке хирурга Бертольда с нашей подругой Мондин (грандиозная потасовка на скамьях в соборе Парижской Богоматери: семеро раненых, среди которых трое оказались в критическом состоянии)… «все эти события нанесли ей серьезную душевную рану, Бенжамен». Дело не в том, что Мари-Кольбер стыдился нашей семьи, нет, он всего-навсего хотел избежать риска гражданской войны, которая могла вспыхнуть во время церемонии в Сен-Филипп-дю-Руль, просто «ваша сестра не вынесет этого; у нее слишком обостренное чувство… святого». (Мне ли этого не знать!)