Всадники ниоткуда (илл. Б.Лебедева)

— Мне хотелось бы знать, сумеет ли это сделать Анохин? — прибавил Томпсон.

Я разозлился:

— Дело не в умении, а в желании, господин адмирал.

— Вы хотите сказать, что у вас этого желания нет?

— Вы угадали, сэр.

— Сколько вы хотите, Анохин? Сто? Двести?

— Ни цента. Я не получаю жалованья в экспедиции, господин адмирал.

— Всё равно. Вы подчиняетесь приказам начальника.

— В распорядке дня, господин адмирал. Я снимаю, что считаю нужным, и предоставляю вам копию позитива. Кстати, в обязанности кинооператора не входит умение прыгать с парашютом.

Томпсон снова пожевал губами и спросил:

— Может, кто-нибудь другой?

— Я прыгал только в Парке культуры и отдыха, — сказал по-русски Дьячук, укоризненно взглянув на меня, — но могу рискнуть.

— Я тоже, — присоединилась Ирина.

— Не лезь поперёк батьки в пекло, — оборвал я её. — Операция не для девушек.

— И не для трусов.

— О чём разговор? — поинтересовался терпеливо пережидавший нашу перепалку адмирал Томпсон.

Я предупредил ответ Ирины:

— О формировании специального отряда, господин адмирал. Будут прыгать двое — Дьячук и Анохин. Командир отряда Анохин. Все.

— Я не ошибся в вас, — улыбнулся адмирал. — Человек с характером — именно то, что нужно. О'кей. Самолёт поведёт Мартин. — Он оглядел присутствовавших. — Вы свободны, господа.

Ирина поднялась и, уже выходя, обернулась:

— Ты не только трус, но и провокатор.

— Спасибо.

Я не хотел ссориться, но не уступать же ей, может быть, новое Сен-Дизье.

Перед полётом нас проинструктировали:

— Самолёт подымется до двух тысяч метров, зайдёт с северо-востока и снизится к цели до двухсот метров над выходом. Опасности никакой: под ногами только воздушная пробка. Пробьёте её — и готово. Мартин не мёрз и дышал свободно. Ну а там как Бог даст.

Адмирал оглядел каждого из нас и, словно в чём-то усомнившись, прибавил:

— А боитесь — можете отказаться. Я не настаиваю.

Я взглянул на Тольку. Тот на меня.

— Психует, — сказал по-русски Толька, — уже снимает с себя ответственность. Ты как?

— А ты?

— Железно.

Адмирал молча ждал, вслушиваясь в звучание незнакомого языка.

— Обменялись впечатлениями, — сухо пояснил я. — К полёту готовы.

Самолёт взмыл с ледяного плато, набрал высоту и пошёл на восток, огибая пульсирующие протуберанцы. Потом, развернувшись, круто рванул назад, всё время снижаясь. Внизу опасливо голубело море бушующего, но не греющего огня. Фиолетовый «вход» был уже отлично виден — лиловая заплата на голубой парче — и казался плоским и твёрдым, как земля. На минутку стало чуточку страшновато: уж очень низко приходится прыгать — костей не соберёшь.

— Не робейте, — посочувствовал Мартин. — Не расшибётесь. Что-то вроде пивной пены, чем-то подкрашенной.

Мы прыгнули. Первым Толька, за ним я. Оба парашюта раскрылись в полном порядке, Толькин — разноцветной бабочкой подо мной. Я видел, как он вошёл в фиолетовый кратер и словно провалился в болото — сначала Толька, потом его цветной зонт. На мгновение опять стало страшно. А что там, за мутной газовой заслонкой, — лёд, тьма, смерть от удара или удушья? Я не успел угадать, с головой погрузившись во что-то тёмное, не очень ощутимое, не имеющее ни температуры, ни запаха. Только лиловый цвет стал знакомо красным. С неощутимостью среды утратились и ощущения тела, я уже не видел его, словно растворившись в этом текучем газе. Казалось, не тело, а только сознание, мысль плавали в этой непонятной багровой пене. Ни парашюта, ни строп, ни тела — ничего не было, и меня не было.

И вдруг, как удар в глаза, голубое небо и город внизу, сначала неясный, едва различимый в туманной сетке, потом она разошлась, и город приблизился, видимый все более отчётливо. Почему Мартин назвал его Нью-Йорком? Я не был там, не видел его с самолёта, но по некоторым признакам представлял себе, как он выглядит. Этот выглядел иначе: не было тех знакомых по фотографиям примет — ни статуи Свободы, ни Эмпайр-Билдинг, ни ущелий с обрывами небоскрёбов, куда, как в бездну, проваливались улицы с разноцветными бусинами автомобилей. Нет, это был не Багдад-над-Подземкой, воспетый О'Генри, и не Город Жёлтого Дьявола, проклятый Горьким, и не есенинский Железный Миргород, а совсем другой город, гораздо более знакомый и близкий мне, и я, ещё не узнавая его, уже знал, что вот-вот узнаю, сию минуту, сейчас!

И узнал. Подо мной, как гигантская буква «А», построенная в трехмерном пространстве, подымалась ажурная башня Эйфеля. Мимо неё вправо и влево загибалась кривой дугой зеленоватая лента Сены — смесь искристого серебра с зеленью подстриженного газона на солнце. Впрочем, зелёный прямоугольник Тюильрийского парка тут же показал мне, что такое настоящая, а не иллюзорная зелень. Для многих с высоты птичьего полёта все реки выглядят голубыми, даже синими, для меня — зелёными. И эта зелёная Сена загибалась вправо к Иври и влево к Булони. Взгляд сразу нащупал Лувр и вилку реки, зажавшую остров Ситэ. Дворец юстиции и Нотр-Дам показались мне сверху двумя каменными кубиками с тёмным кружевом контуров, но я узнал их. Узнал и Триумфальную арку на знаменитой площади, от которой тоненькими лучиками расходился добрый десяток улиц.

«Почему так ошибся Мартин?» — спрашивал я себя. Я не знаток Парижа, видел его только раз с высоты самолёта, но всматривался долго, пока мы кружили над городом, а потом шли на посадку. А в тот же день расшифровывал виденное уже на земле, во время нашей прогулки с Ириной. Мы успели обойти и увидеть не так уж много, но смотрел я усердно и запоминал крепко. «А вдруг Мартин вовсе не ошибся?» — мелькнула мысль. Он видел Нью-Йорк, я — Париж. И в том и в другом случае — гипномираж, как сказал Томпсон. Но зачем пришельцам внушать нам разные галлюцинации? По месту рождения, особенно крепко засевшему в памяти человека? Но я уроженец не Парижа, а Москвы, однако вижу Эйфелеву башню, а не Василия Блаженного. Может быть, «облака» выбрали то, что запомнилось совсем недавно, но Мартин, по его словам, не был в Нью-Йорке добрый десяток лет. Какая логика заставляла демонстрировать нам совсем разные видовые фильмы? и снова сомнения: а может быть, всё-таки не фильм, не мираж и не галлюцинации? Вдруг в этой гигантской лаборатории действительно воспроизводятся города, чем-то поразившие наших гостей. И как воспроизводятся — материально или умозрительно? И с какой целью? Постичь город как структурную форму нашего общежития? Как социальную ячейку нашего общества? Или просто как живой, многогранный, трепещущий кусок земной жизни?

— Бред, — сказал Толька.

Я оглянулся и увидел его, висевшего рядом в двух метрах на туго натянутых стропах своего парашюта. Именно висевшего, а не падавшего, не плывущего и влекомого ветром, а неподвижно застывшего в таком же странном неподвижном воздухе. Ни дуновения ветерка, ни единого облачка. Только чистый ультрамарин неба, знакомый город внизу да мы с Толькой, подвешенные на полукилометровой высоте на твёрдых, как палка, стропах непонятно каким образом закреплённого парашюта. Я всё-таки говорю: в воздухе, потому что дышалось свободно и легко, как где-нибудь в Приюте одиннадцати у вершины Эльбруса.

— Соврал Мартин, — прибавил Толька.

— Нет, — сказал я. — Не соврал.

— Значит, ошибся.

— Не думаю.

— А что ты видишь? — вдруг забеспокоился Толька.

— А ты?

— Что я, серый? Эйфелевой башни не знаю?

Значит, Толька видел Париж. Гипотеза о гипногаллюцинации, специально рассчитанной на испытуемого субъекта, отпадала.

— А всё-таки это не Париж. Федот, да не тот, — сказал Толька.

— Глупости.

— А где горы в Париже? Пиренеи далеко, Альпы тоже. А это что?

Я взглянул направо и увидел цепь лесистых склонов, увенчанных каменными рыжими пиками в снежных шапках.

— Может быть, это здешние, гренландские? — предположил я.