Всадники ниоткуда (илл. Б.Лебедева)

Черные проемы дверей и окон, горшки и кувшины на шестах, как крынки из-под молока на заборе в деревне его детства, кое-где опрокинутое деревянное корыто да мотыга, воткнутая в землю, — ничто не свидетельствовало о жизни. Никто не вскрикнул, ничто не звякнуло, ни единым звуком не отозвалось на появление человека.

Белов заглянул в ближайшую хижину. Смрадный запах отбросил его. Стараясь не дышать носом, он шагнул вперед и увидел лежавшего на полу человека в коротких штанах. Он был мертв, и, по-видимому, давно, потому что труп уже начал разлагаться. Но не это привлекло внимание Белова. На теле не было ни кожи, ни подкожного слоя, ни волос, одни обнаженные, уже лиловые мускулы. Зажав нос, Белов выскочил на улицу и через два шага наткнулся на другой труп, и тоже без кожи, аккуратно срезанной или содранной.

Дрожащими руками Белов поднял велосипед, но тут же замер, впрочем скорее удивленный и заинтересованный, чем испуганный. На него надвигалось нечто серое — шар не шар, а словно вырвавшийся из трубы дым, застывший бесформенной бугорчатой массой. Она приближалась к нему из-за кустов, неторопливо и неуверенно, словно шел, спотыкаясь, слепой толстяк.

Рассказанное Иржиком и напутствие Эрнандо не напомнили о себе сразу. Не то чтобы он забыл об этом, нет — оно таилось где-то в подсознании, неопределенное и неясное, не превращаясь в директивы рассудка, подсказанные страхом. Страха не было — было непонимание, недоумение той страшной силы, какая превратила когда-то библейскую жену Лота в соляной столб. Белов смотрел, а серый ком приближался уже увереннее и быстрее со странным, глухим шуршанием. Именно в это мгновение, когда Белову показалось, что где-то поблизости шуршат обрывки старых газет, он вспомнил предсмертные слова Эрнандо.

"Заткните уши, не смотрите!" Он отвернулся и увидел в пяти метрах выползающий из-за бамбуковой ограды другой серый ком, чуть больше и темнее первого. Он тоже походил на дым от костра или обрывок гонимого ветром тумана.

Оцепенение прошло. Соляной столб снова стал человеком. Белов вскочил на велосипед и заработал педалями. Тропа вошла, как кинжал, в зеленую массу сельвы, со всех сторон стиснувшую деревню и только вдоль тропы, должно быть, совсем недавно кем-то вырубленную и расчищенную. Ему несколько раз пришлось объехать лежавшие на дороге тела убитых точно таким же варварским способом, и тут Белов, вспомнив рассказ Иржика, невольно оглянулся назад. Серые дымки были видны метрах в пяти-шести: они двигались с двух сторон, обходя кусты и скользя над тропинкой, словно большие пузатые рыбы. Что-то будто мешало им подойти ближе, но они не выпускали Белова из какой-то локационной зоны, где они нащупывали его своими невидимыми локаторами. Белов поехал быстрее, подскакивая на корневищах. Бумага шуршала уже совсем близко, а гнилостный дух пробивался и догонял, подавляя пряные запахи чащи. Белов снова оглянулся. Серые существа еще приблизились — расстояние между ними и велосипедом сократилось, должно быть, метров до трех.

"Дыши ртом, заткни уши, не смотри", — приказывал разум. Где-то в карманах должен быть клочок ваты, пропитанный йодом, — он прикладывал его к порезу на пальце еще во время беседы с Иржиком. Оторвав два куска, он заткнул ими уши, а остальное забил в ноздри. Назад он уже не оглядывался. Гнилостный запах исчез, а шуршание все еще настигало, чуть слышное, но все-таки зарегистрированное неподавленным слухом. Тогда Белов запел. Что именно, он так и не вспомнил потом, даже не осознал, вероятно, когда пел, так какие-то знакомые слова каких-то всплывших в памяти песен.

Теперь исчезло уже все — и сами дымки: Белов их не видел, и их замшелая могильная вонь, и назойливое шуршание их за кустами, — Белов слышал только себя и не ощущал вообще никаких запахов, кроме застарелого, но все еще не утратившего свой запах йода. Лианы и ветки хлестали его по лицу, какие-то крупные насекомые с лету застревали в волосах, что-то бурое или черное норовило проскользнуть под колесами, но он ничего не видел, кроме тропы, а на ней — засохших следов чьих-то велосипедных покрышек. Он не боялся, что заблудится, бессознательно веря, что уж они-то его ни за что не обманут. И не обманули. Сколько времени он проехал, Белов не знал, не смотрел на часы, и каким чудом проехал, не порвав покрышек и не проткнув камер, даже и не подумал — только счастливо и глубоко вздохнул, когда два скрещенных автомата преградили ему дорогу и чей-то хриплый голос приказал ему по-испански:

— Стой!

3

Серую мошкару партизаны прозвали "эль-тигре", потому что она нападала так же внезапно и смертоносно, как и хозяин здешних лесов — ягуар. Даже звук, издаваемый ею при сближении, производил не больше шума, чем хруст сухой ветки или шелеста листвы, сквозь которую приближается нападающий ягуар. А гнилостный дух, исходивший от серых дымков, не всегда настораживал в полной запахов сельве.

К счастью для жителей огромного прилегающего лесного района, мошкара появилась только вблизи партизанских троп, связывающих лагерь с побережьем. Население индейских деревень, уцелевшее после первых налетов врага, более страшного, чем полчища ядовитых змей во время пожара или наводнения, просто ушло с насиженных мест в более отдаленные и потому безопасные уголки сельвы. Район опустел. Когда Белову об этом рассказывали, он вспоминал брошенную деревушку в лесу и лиловые трупы без кожи и содрогался от тошноты, подступавшей к горлу. Когда он пытался рассказывать об этом в лагере, слушатели не удивлялись, но отвечали на такой смеси индейских и непривычно звучавших знакомых испанских слов, из какой он при всем старании мог выудить только одно: "эль-тигре" слеп, ленив, а опасен только при встрече лицом к лицу, когда уже бежать поздно.

Насчет лености и слепоты мошкары у Белова было свое мнение, но ему удалось выяснить и другое: мошкара действительно избегала миграции и держалась лишь в тех районах, где были сброшены принесшие ее бомбы.

Воздушные бомбежки партизанских кочевий с тех пор повторялись неоднократно, но биологические бомбы больше не сбрасывались. Или правящая хунта опасалась широкого отклика за границей, или, что вероятнее, экспериментировавшая с этим видом оружия иностранная фирма по каким-то соображениям не повторяла опыт.

Предположение это высказал в разговоре с Беловым командир повстанческого отряда, тридцатилетний, гибкий, как торреро, креол, которого в отряде называли не по имени, а по званию — Лейтенант. Он чем-то напомнил Белову Эрнандо; может быть, своей неулыбчивостью и молчаливостью — он больше слушал и спрашивал, но молчаливость его объяснялась, пожалуй, тем, что он немножко стеснялся своего диалекта, очень далекого от звучной кастильской речи Белова. С партизанами он был оживлен и разговорчив и называл их "герильяс", от слова "герилья" — народная война. "Герилья всегда была, — пояснил он, — но у нас теперь каждый человек в лесу — герильяс".

Но неохотнее всего Лейтенант говорил именно о том, что более всего интересовало Белова, — о мошкаре.

— Почему ее прозвали "эль-тигре"?

Подобие улыбки.

— По необразованности.

— Но это же новое биологическое оружие.

— Не знаю.

— Ведь "оно" живое или "она" живая, я уж не знаю, как ее называть.

— И я не знаю.

Белов никак не мог понять, увиливает ли партизан от ответов или просто хочет быть точным.

— Но ведь это оружие, и его сбрасывают с определенной целью.

— По-видимому, да.

Это "да" Лейтенант произнес не очень охотно, словно не был уверен в ответе.

"Почему? — подумал Белов. — Когда все так ясно".

— Я видел трупы, — сказал он.

— Я тоже, — спокойно откликнулся Лейтенант.

Белов вспомнил рассказы Иржика и прибавил:

— Я слышал, что все население повстанческих районов деморализовано.

— Это неверно, — сказал Лейтенант. — Мы научились уходить от "эль-тигре".