Касьян остудный

У фотографа цепочка приодетого народа. Мужики в черном, степенные, как во́роны, бабы в цвету, наперед испуганные важной церемонией. Перед аппаратом натянут холст, на котором намалеваны горы, и в виду их тонконогий скакун с всадником в седле. Всадник с головы до ног обвешан оружием и в правой руке держит наган. А вместо лица пустой овал. Очередной клиент заходит за холст, поднимается по ступенькам и вставляет в овал свое построжевшее лицо.

— Рожей непохожий, — зубоскалит какой-то остряк, но в очереди его никто не поддерживает: на карточке все выйдет как заправдашное.

С возов в углу рынка зазывали в два голоса:

— Кошек, мерлушек на чашки менять!

Оглоблин приценился к мясу и оба воза продал оптом. С маслом пришлось постоять, однако невдолге за полдень сбыл и его. Можно бы сразу и домой, потому что кони отдохнули и схрумкали по ведру овса, но мать послала Семену Григорьевичу рождественских гостинцев, и надо было заехать к нему.

К воротам вышел сам Семен Григорьевич, в высокой меховой шапке, и, как ни отказывался Аркадий, уговорил гостя ночевать.

В столовой, где Елизавета Карповна собирала ужин, при ярком огне висячей лампы Аркадий с забавным любопытством разглядел себя в большом от пола до потолка зеркале. В раме из мореного дуба стоял подобранный в ребрах узкоплечий мужик, с тонким некрестьянским лицом, отбеленными на ветреном солнце бровями и косицами давно не стриженных волос. К притомленным полевым светом глазам сбегались светлые морщины, в постоянном прищуре не тронутые загаром. Аркадий поплевал на ладони и примочил волосы, широкие рукава его рубахи без обшлагов засучились, обнажив черные, как рама зеркала, руки. Он смутился за свою короткую рубаху, все время вылезавшую из-под опушки штанов, смутился за волосы, о которых никогда не думал, смутился за руки, широкие в запястьях и задубевшие, и когда сел за стол, то далеко отодвинулся от него, чтобы, не залапать накрахмаленной скатерти.

— А как поживает ваша сестра Дуняша? — спрашивала Елизавета Карповна Аркадия и, не дожидаясь ответа, говорила: — Да вы садитесь ближе. Вот видишь, Сеня, Аркадий всегда чувствует себя у нас чужим. Это потому, что вы, Аркаша, редко бываете у нас. А он, по-моему, милый человек, этот Харитон. Как вы думаете? Дуняша, должно быть, счастлива с ним? Не так ли?

Елизавета Карповна обращалась одновременно и к гостю и к мужу, и Аркадий не успевал следить за ее речью, тем более что неожиданно стал думать о том, что у него теперь есть достаточно денег и надо завтра же купить себе что-нибудь из одежды. Ведь это стыд, к добрым людям зайти не в чем. Зарос, как медведь, и расчески не имеется.

— А вы, Елизавета Карповна, совсем у нас не бывали, — сказал вдруг Аркадий, подумавший перед этим о том, что следовало бы посмотреть по-лавкам и для дома кое-что: скатертей, может, занавесок, хорошую лампу, из посуды и пригласить потом в гости дядюшку с теткой. Елизавета Карповна годами пятью старше Аркадия, но ему нравится глядеть на нее, робеть под ее взглядом и сознавать наконец, что на земле есть люди, не задавленные вечной заботой о хлебе, покосе, пашне, о кабанах, которым надо ежедневно готовить пойло и мешанину.

— А вот возьмем и нагрянем, — живо и весело засмеялась Елизавета Карповна. — Что вы будете делать с нами?

— Да уж найдем. Пельмени станети стряпать. По Туре зимней дорожкой прокатимся. Разве плохо? А то в Юрту Гуляй можно съездить за нельмой. Мы нынче, дядя Семен, изрядно подзаправились супротив прошлых лет. С хорошего разгону, выходит, налетели на зиму. Шутя. Так что вот на масленку милости просим. Примем, сказать, не хуже других. Хотя, конечно…

— А Юрта Гуляй — это что такое?

— Деревня татарская. Рыбой славится. Живут справно. Ладно. Посевов, правда, у них мало. Сеном, лошадьми торгуют. Хороший народ.

— А как же туда съездить: ведь это небось далеко?

— День туда, день обратно.

— А что они?

— Татары-то? Добрейший народ, Елизавета Карповна. И приветят, и угостят, и ни в чем не откажут. А спайке — так нашему брату мужику у них и поучиться. Один за одного горой. У нас у иного только и заботы, как бы подкузьмить, обмишулить али объегорить соседа. У них этого и в помине нету.

Елизавета Карповна, облокотившись на стол и подперев своими длинными круглыми руками подбородок, со вниманием слушала Аркадия, приятно озадаченная его рассудительностью. «Вот он как и о татарах, и о себе — думающий». И уже с открытым интересом спросила:

— И подкузьмить, и объегорить — прямо все поименно?

Аркадий со смехом подхватил:

— И подкузьмить, и объегорить, и макарку подпустить, и замишулить — все наши мужики. Верно. Да ведь это скорей для смеха придумали, хотя из песни слова не выкинешь.

— Все, Сеня, — вдруг вскинула брови Елизавета Карповна: — Я решила, и на этот раз окончательно — едем в Устойное. Ты не поедешь — одна укачу на праздник. Лошадь за мной пошлете, Аркадий? И в Юрту Гуляй съездим. И пельменей поедим, деревенских. А ты-то, Сеня, что молчишь? Право, какой несговорчивый.

— Да ведь до масленки, Лиза, дожить еще надо.

— Доживем, доживем, нечего там, — с бодрой настойчивостью заключила Елизавета Карповна и стала убирать со стола, а потом ушла на кухню.

— Как там Федот Федотыч? Или ты с ним все на ножах? — спросил Семен Григорьевич, выходя из-за стола и усаживаясь на полужесткий диванчик у газетного столика из тонкого бамбука. Перешел и Аркадий на диванчик, все разглаживая на руках смятые в гармошку и задирающиеся вверх рукава рубашки.

— Федот Федотыч мужик нотный. Живет своим уставом. А я с ним ничего, не сказать, что на ножах. Вот долг везу ему за молотилку. А хлебушка нет на рынке. Человек пять подходило ко мне: хлеба-де не привез? Девица все ошивалась вокруг моих саней, в пуховой шапочке и, скажи, тонюсенькая, как наша же Валька Строкова — того и гляди, порвется. Думал, жулябия, деньги в моем кармане выглядывает. Так навроде не похожа. А тут народ отхлынул, она шепотком мне наодеколоненным: ситцу-де и сахару можно хоть сколь устроить, но за хлебушко. Аа, думаю, свяжись с вами, ни ситцу, ни хлеба не увидишь. Знаю я их. Шуганул.

— М-да, — вздохнул Семен Григорьевич и, надев свои роговые очки, долго устраивал их на крупном носу: — Не к добру всплывает вся эта муть. Хотя курс съезда по деревенскому вопросу взят правильный: коллективизация в союзе с середняком. Постепенно. Убеждая. Без всяких фантазий, сказано в докладе.

— А крепыши, дядя Семен?

— Ты, Аркаша, пока не в крепышах.

— Пока, дядя Семен. — Аркадий сказал это с улыбкой и не без гордости и, оглядев себя, добавил: — У нас, правда, не всегда шея вымыта, но мы по-деревенски, напоказ не любим. Я вот к весне собираюсь купить пароконную жнейку да ежели в страду прихвачу сезонника, а без этого не обойтись, — вот тебе и крепыш — Аркадий Оглоблин. И оченно даже меня интересует, как обойдутся со мной.

— Да ты, Аркаша, доклад-то на съезде о работе в деревне не читал, видать?

— Какое там чтение, дядя Семен. Говорю, шею помыть некогда.

— Все думают, все считают долгом печься за нашу деревню, кроме самой деревни. Она, матушка, исстари озабочена землицей, а о себе ей подумать все недосуг. Некогда. М-да… Ты, Аркаша, форменный середняк, и путь твой только в колхоз.

— Только?

— В колхоз, Аркаша. По доброму желанию. Уговором, согласием. Постепенно.

— Пока они меня уговаривают за артельный-то стол, я, дядя Семен, все-таки спробую свои силы, Оглоблины мы или не Оглоблины?

— Боюсь, Аркаша, надорвешься. Да и зачем тебе эта самая прыть, ну рассуди здравым умом? На такие горячие головы, как у тебя, Аркаша, съезд предлагает холодный компресс. И, я полагаю, этот компресс многих остепенит. Вот послушай, что говорят газеты, — Семен Григорьевич взял со столика газету и быстро нашел в ней нужное место, стал читать, вяло шевеля толстыми губами: — «Я думаю, что мы должны сохранить полностью освобождение не менее 35 процентов крестьян от налога и на будущий год. Но мы ничего не проиграем, а только выиграем в глазах середняцкой массы, т. е. 95 процентов крестьянства, если мы прибавим к 300 миллионам налога, ну, скажем, дополнительно 100 миллионов рублей, обложив при этом особенно зажиточный элемент деревни, и все эти 100 миллионов целиком отдадим на школы и на развитие культуры в деревне».