Русский транзит

Домой… «Сорок шестой» через три остановки будет у площади Революции, моя остановка, мой дом… Не было у меня теперь дома. Ни квартиры, ни машины, ни работы, ни… свободы. А в тюрьме я просто не выживу!.. Машина записана на меня, в багажнике – труп. Адрес и место работы, зная ФИО, Бояров – Александр- Евгеньевич, выяснить компетентным органам – не задача. И если убийства я не совершал, то остальные подвиги – на мне. И пистолет. На кой мне понадобилась эта чертова железка?! Ни на кой! Сработала школа – а потом… не выкидывать же его! Бессмысленно, только усугубил вину, да и… вдруг понадобится? Да-а, вот и мне теперь может понадобиться «Макаров». Приехали, Александр Евгеньевич, достукались. Ехали-ехали – приехали. Прямо- прямо-прямо – там большая яма. Детская считалка.

Кстати, действительно, приехали. Надо выскакивать, иначе – площадь Революции, «романовский» дом, переставший в одночасье быть моим. Не туда же я еду! А куда?!

Знаю – куда. Именно! «Северная Пальмира». Вовремя выскочил. Вот куда я инстинктивно торопился-стремился. Уж здесь-то меня никто искать не будет. Сегодня во всяком случае. Загадочная русская душа. А тезка-Сандра заждалась. Да я не так долго и отсутствовал. Полчаса? Сорок минут?

Очередь у входа рассосалась, потеряв всяческую надежду проникнуть внутрь. Но для меня это не проблема! «К нам приехал, к нам приехал Альсан-Евгенич да-а-арагой!» Была, не была! Будь, что будет! Хоть погуляю напоследок! Повеселюсь!

… А веселиться я умел. И официанты, и музыканты в курсе. Тезка-Сандра, думаю, даже не успела истомиться – Миша Грюнберг свое дело знал, обещание держал: цветы, шампанское, шоколад, кофе, ликер. Журавель мой, отогревшись, вертел белокурой головкой на длинной изящной шее. По-моему, она чуть обалдела от новизны впечатлений и обстановки – ребятки-официанты обслуживали ее деликатно и уважительно, не подпуская перебравшего хамья («Бояров доверил!»)… Я-то, Бояров, сам, по совести говоря, чуть обалдел – за последний час на меня свалилась такая новизна впечатлений и обстановки, что… «Северная Пальмира», знакомый зал, привычные лица – отдушина. Ну и надышусь полной грудью!

– Эту песню мы посвящаем нашему общему другу Александру! – рявкнул в микрофон солист Степа.

И понесла-а-ась! Сейшн так сейшн! Я обалделый, тезка обалделая – она очень трогательно «поплыла», ликерчик «Полар» ей впервые преподнесли, мягенький, клюквенный, финский, и почти тридцать градусов абсолютно незаметны… поначалу. И «Брют»! И «Ахтамар»! (Ой, нет-нет-нет, извините, я этого не буду… извините… – А я, с вашего позволения, как раз его и только его! Тезка, а мы разве на «вы»? – Ой, извините, извини, пожалуйста, Саша… – Все нормально, Саша, Александра-сандра-сандра!) Я тоже немного «поплыл». Немудрено!

– Гуд бай, Америка, о-о!..

Что гуд бай, то гуд бай. И не только Америка, «где я не был никогда». И прощай, жизнь, привычная и приличная. И тезка-Саша, прощай. Но пока – здравствуй!

А потом Миша Грюнберг совал мне глухую полиэтиленовую сумку с булькающим содержимым, ловил нам с тезкой «мотор», строго-настрого втолковывал водиле: «Шеф, ты понял?! До подъезда! Сашенька, какой у вас адрес?», делал ручкой нам вслед. А я ему, в ответ.

А потом нас с тезкой кидало друг к другу на поворотах. Потом кинуло друг к другу уже без всяких поворотов. И она в ликеро-шампанском полузабытьи по-щенячьи забилась мне под мышку, шепча: «А-а-арик, А-а-аричек мой». И я не отбрыкивался в оскорблении за свое мужское самолюбие, понимая и где-то разделяя ее состояние. Только осторожно сдвигался так, чтобы «Макаров» не прощупывался.

А потом мы поднялись в бесшумном лифте, и я вдруг изрек глубокомысленно:

– То-то и оно… Поднимаешься вверх, а на самом деле стоишь на месте. И стоишь… и не знаешь, может, не вверх, а уже вниз летишь.

– Что? Извини, я просто не расслышала.

– И правильно.

А потом мы оказались в квартире – запашок настоявшийся, «конопляный». Арик-Арик!.. Ну окажись здесь сейчас Арик, я глазом не моргну – еще один грех на душу возьму!

Арика не оказалось. И плейера Сашиного не оказалось. И лайковой курточки. Все как я предполагал еще в «Пальмире».

– Новый купим! И куртку получше прежней! Не смей нюни распускать!

– Извини, Саш… Просто обидно. Он же хороший. Он, действительно, хороший…

– А я?

– Ты… ты… Са-а-анечка… Санечка мой… Нет… Не торопись… Не так… Подожди чуть-чуть…

А в пакете оказалось еще шампанское, еще «Полар», сервелат, сыр, конфеты, пачка кофе «Юбилеумс. Мокка».

– Я не хочу есть. Я не могу сегодня уже ничего есть.

– И я. Утром.

– Утром. Разве что… шампанского.

– Шампан-н-нсква!!!

– Не кричи, Санечка. Не кричи так. Са-анечка… Са-а- аня… Са-а… а-а! аха-а!.. а!.. Са-а-анечка-а мой. Единственный мой… Мой… мой…

Женщины не зря считаются выносливей мужчин. Я проснулся поздно, к обеду. А тезки-Сандры не было. Записка была: «Я в институте. Не дождешься, просто хлопни. Замок защелкивается. Но возвращайся. Я тебя буду ждать-ждать-ждать. Позавтракай. Я».

Она – в институте. Да, она же в ЛИАПе учится! Неужели к первой «паре» поспела? Откуда только энергия берется… Мы же вчера, то есть сегодня, уже под утро забылись. Я, например, чувствовал себя несколько м-м… дребезжаще. «Позавтракай». Скорее, «пообедай», а то и «поужинай».

Да, они выносливей, но они же и безоглядней, безалаберней. Надо же! Только-только марихуанная вонючка Арик со своим «лебединым либидо» наказал на плейер и курточку, а тезка-Сандра оставляет меня одного в квартире: «буду ждать-ждать-ждать». Меня, почти незнакомого мужика… Э-э, нет! Мы с ней теперь знакомы. Мы с ней теперь мало сказать знакомы! Мы с ней теперь!.. Мы. Журавль в руках, и пусть синицы порхают в небе. Вот только, увы, не мог я ей пообещать: «Нас с тобой ничто не разлучит». Не от меня зависит. А жаль. Никогда я еще так не расквашивался. Ну, телки. Ну, курочки. Ну, мочалки. А тут – Са-андрочка. Или это подсознательное желание удержаться в нормальной (еще вчера – нормальной!) жизни и, одновременно, прощание с ней?

Дела мои при свете дня выглядели еще мрачней, чем вчера. Жевал сыр, не ощущая вкуса, пил кофе, не чувствуя запаха. Думал. Не-ет, распускаться сейчас не время. «Гуси летят…». Сам же учеников воспитывал, того же Леньку Цыплакова, птенца:

«Цыпа! Душу… повторяю, душу вкладывать в удар НЕ НАДО. А то ты похож на купца Калашникова. Побереги эмоции. Усвой древнюю притчу. У озера сидят учитель с учеником. Над озером пролетает стая гусей. Ученик подскакивает: «Учитель! Учитель! Гуси летят!!!» – и тут же получает бамбуковой палкой по плечам в назидание от учителя, который объясняет тоном: «Гуси летят…». Понял, нет?! Цыпа! Не «гуси летят!!!», а «гуси летят…» Усвой».

Но птенец-Ленька так и не усвоил до конца, хладнокровия не хватает, не получится из него мастера. Вот Фэд, или, как я его по-простоквашински зову, дядя-Федор, мог бы вырасти даже в сенсея. Спокоен, как… как китаец. Понятно, художник, все эмоциональные выплески – в собственные картины. Но нет, не вырос бы дядя-Федор в сенсея, даже имея меня в учителях, – из-за картин же. Каратэ надо посвятить всего себя без остатка, не делясь с живописью. А может, я и не прав. Нгуен ведь еще и кистью работал – и ка-ак. Они с дядей Федором моментально снюхались, часами просиживали – я даже приревновал, но потом рукой махнул: у каждого свой пунктик, каждый волен выбирать из множества и не обязательно что-то непременно одно. Я-то выбрал одно – каратэ, так я и рисовать не умею. А умел бы… нет, все равно выбрал бы каратэ. А Фэд, дядя-Федор, в своем праве, художник он классный, а каратист всего лишь неплохой (моими, кстати, стараниями). Каждому свое.

Да, каждому свое. И мне, чтобы не получить чужое (ведь не убивал я Борюсика, не убивал), надо найти того, кто убил, чтобы он получил свое… Просто так в этом кругу не убивают – не танцплощадка на окраине. Значит, была веская причина. Значит, надо найти эту причину. Менты доискиваться не будут – значит, найти причину предстоит мне. В собственных интересах. Шла машина темным лесом за каким-то интересом – инти-инти-интерес…