Русский транзит

Тогда понятно, почему Боярова не взяли тепленьким хоть вчера (у Марси), хоть сегодня (у Хельги), – чего, казалось бы, проще: тук-тук! кто там? сто грамм… свинца сквозь дверь, десяток пуль – Боярову (он, гад, живучий, как показала практика), и еще одна – невольной свидетельнице (Марси? Хельге?). Разборка соотечественников – личное дело соотечественников. Пальба по гражданам США – дело общественное, то есть вся общественность на уши встанет: кто посмел пальбу устроить по коренным американцам?! куда смотрят все шестнадцать спецслужб Богом избранной страны?! Потому-то столь бесцеремонно прирезали Гришу-Мишу-Лешу, разбомбили квартирку некоего Саши в Квинсе – свои люди, сочтемся. А вот нарушить неприкосновенность жилища коренных граждан и самих граждан как таковых – слабо. К тому же будучи при исполнении. То-то шум поднялся бы: агенты КГБ стреляют по мирным нью-йоркцам! мало им собственных мафиози, фебрил, копов!.. Оно и понятно тогда…

Вот и «каприз» умчал (только «пятки» сверкнули), стоило пуле прошить американскую (не по месту производства, а по принадлежности) машину «форд». Никто не пострадал?..

Уф! Никто. Отделались тяжелым испугом. И отлично! Иначе грех был бы на моей душе – целили-то в Боярова. Ладно, Бояров иной грех на душу возьмет – где там у нас Лева Перельман?!

Я себя подогревал-распалял, сидючи уже в такси. Миллионер-антиквар хренов, наводчик кагэбэшный! Миллион, миллион, миллион алых роз! Букет, само собой, так и остался лежать на заднем сиденье почившего «тендерберда». Но я упрямо приобрел еще один букет и, махнув им, стопанул такси. С полицией общаться нет желания, а такси верней стопанется, если в руке у вас не «томас», а розочки-цветочки.

– Квинс! – дал я таксеру весьма расплывчатый ориентир, незачем уточнять.

– Угу! – сказал таксер, а потом добавил – Чё там за тусовка, земеля? – и кивнул в сторону «тусовки» вокруг «тен- дерберда» и «форда».

Я чуть не выпрыгнул из такси – и тут наш, расейский (не Комитет ли?!). Но подавил инстинкты. Это не Комитет, Александр Евгеньевич, дышите мельче, не волнуйтесь. Был бы таксер кагэбэшником на подстраховке, он как раз по-английски балакал бы, бдительность усыпить дабы. Однако хорош у меня английский, если по единому словечку «Квинс» таксер понял: земеля! А я-то втайне гордился произношением… Или голос крови? Рыбак рыбака, земляк земляка… Есть ли в Нью-Йорке, остались ли таксеры НЕрусские?!

– Земеля!

Ах, да. Он же спросил: что за тусовка?

– Стреляли… – философски изрек я в тональности хрестоматийного Саида.

– С-сволочи! Сталина нет на них! – вдруг гаркнул водила.

Неожиданный вывод. И пусть.

Таксер-земеля осознал, что не в настроении пассажир разговоры разговаривать. Смолк. Молчал всю дорогу.

– Стоп! Вот здесь тормозни!

Глава 6

Темные аллеи. Форест-парк. Тишь-гладь-благодать. Я прошелся аллеями. Ухо востро. Мало ли! Вдруг все же увязались за Бояровым? Город полон посторонними шумами, парк проявляет лишние звуки. Нет ли?

Нет. Иных звуков, кроме вкрадчивых собственных, я не уловил. Поздно. Кто в такую пору вздумает шляться среди аллеи темныя! Разве только по долгу службы… Топ-топ за Бояровым. Топтунов не было. Один Александр Евгеньич прогуливается. Отпустил извозчика-таксера с миром и прогуливается. Ох, что-то произойдет! И не завтра – уже сегодня. Печальная дата, Лев Михайлович, печальная…

Я просквозил парк (незачем земеле-водиле знать адресок, незачем уточнять… парк и парк, у пассажира тут свидание назначено, розочки-цветочки опять же). А там уж недалече…

Частный домик в два этажика был тих. Окошки светились.

Зная Левины пристрастия ко всяческим глазкам «с кривым дулом», входную дверь я игнорировал – при так называемой технократической революции у Перельмана должна быть целая система телевиков, не иначе. Гостя видать задолго до порога, а там определять: званый? незваный? Меня Лева не звал.

А вот окошки у него без сигнализации – благоприобретенная уверенность в святости частной собственности для каждого американца. Одно дело – «Русский Фаберже», где есть чем поживиться. Другое дело – домишко, где отдыхает от трудов праведных добропорядочный гражданин, имеющий полное право пристрелить любого, кто нарушит покой посредством внезапного вторжения. Закон суров, но справедлив.

Преступлю-ка я закон. Надеюсь, Лева по старой дружбе не станет в меня стрелять. Надеюсь, Лева промахнется, если станет. Надеюсь, что он пусть и большая сволочь, но ведь не дурак, чтобы в Боярова стрелять. В крайнем случае, он эту честь уступит кому-нибудь из тех, у кого нервы крепче, голова холодней, сердце горячей. Надеюсь, никто из холодно- головых-горячесердечных не коротает вечерок вместе с Львом Михайловичем.

Домик – каменный, не бетонный. Отлично. Бетон все же неудобная фактура для покорения вершин, каменная кладка имеет достаточно выступов, щелей, чтобы забраться к окну, не будучи человеком-пауком из дешевой чейзятины.

Лева был один.

Он торопился.

Он собирал манатки. Что за напасть! Как ни приду к Перельману в гости, он манатки собирает: то Лева, понимаешь, из Питера лыжи навострил в надежде избавиться от опекунов, то Лева, понимаешь, из Квинса лыжи навострил в надежде… На что, Лева? Неужто обратно в Питер? Или подзадержался с делами и только ближе к полуночи на уик-энд?.. На Багамы?

Я прощупал оконную раму – плотно заперто.

Перекарабкался к другому окну – тоже.

А тут? Аналогично.

Все равно войду!

Гони меня, Лева, хоть в дверь – войду в окно!

Я представил, как выдавливаю собственным весом стекло и впадаю в комнату – и тут же организм (а проще – задница) отозвался недавней памятью: осколочной, саднящей. Однако долго мне так не простоять – питерским барельефчиком в полный рост. Неровен час – патрульная машина мимо проследует, да и любая машина, да и любой прохожий…

Сглазил! Прошуршала машина и фыркнула, остановившись где-то рядом. Не в двух шагах, но рядом – метрах в сорока.

Я застыл. А Лева, наоборот, кинулся к окну – уставился в темноту. Ждет? Кого? Стекло изнутри отблескивает – ни хрена ты, Лев Михайлович, так не разглядишь. Соображай!

Сообразил. Дернул за ручку, открыл, близоруко сощурился.

Вот уж сам Бог или кто там велел Боярову: шаг вперед!

Я перехватил рукой букетик, зажатый в зубах, и шагнул…

Цветы для мистера Перельмана! И шестизарядный «томас» для него же!

Эмоций Левы описывать не буду, они неописуемы. Простоты ради скажу: остолбенел и онемел. И то и другое меня на первых порах устроило – хуже, если бы Перельман заметался-заголосил. Усмирить и заткнуть – раз плюнуть, но… подустал я нынче, лучше не делать лишних движений, если их можно не делать. Можно?

Потому я сделал только необходимые движения: щелкнул «томасом», ткнул стволом чуть ниже уха Перельману и повел давнего знакомца подальше от окна. Лева пятился-пятился, пока не уперся поясницей в столик и по инерции не шлепнулся на него спиной. Черт побери! Тот самый столик – наборный, редкостный, на котором «невыездной» Михалыч с обувью мучался, брюлики запихивал в каблуки. Еще времен первого бояровского «транзита». Хорош «невыездной», если даже мебель переправил!

Я прижал его к столу той рукой, в которой трепыхался почти задушенный букетик. Вторую руку, в которой «томас», чуть отвел и нацелился в переносицу. Все понятно?

Леве было все понятно. Вот он уже и на столе – и цветы у груди. Насрать и розами засыпать, дорогой Лев Михалыч. Верно ты мой букетик истолковал – по глазам вижу. Розами я тебя засыплю. Уже. А надавлю на курок или нет – зависит только от полумертвого, онемевшего Перельмана. Полумертвого? Не люблю я всяческие полумеры, вы только поймите меня правильно, дорогой Лева. Пора оттаивать, обретать дар речи!

А я помолчу. Лишь бровями пошевелю: ну! Знаю: мое молчание действует эффективней любых угроз. Мы достаточно долго и неплохо знаем друг друга, он вполне представляет мои возможности по части слова и дела. Потому помолчу.