Русский транзит

Вовремя я подоспел. И самое интересное оказалось в дальнем углу гаража – люк. Подвал в подвале. Еще глубже. Вероятно, там-то и мастерская. Да, Мезенцев не глуп – упрятано основательно, а найдут – то дача не Мезенцева, дача Грюнберга: «Я ничего общего не имею с этим прохвостом, обманувшим мое доверие!», а не поверят, ну и не проверят – пожарчик Николай Владимирович вознамерился закатить куда эффектней, чем я на Константиновском. Не глуп…

Но до какой степени он не глуп, а я – наоборот, дошло только тогда, когда вдруг раздался гул. Я резко обернулся – стальная дверь гаража медленно опускалась. Заметили. Я бы их расслышал, начни они приближаться. Но не стал Мезенцев приближаться к гаражу, а дистанционно перекрыл выход, обнаружив чью-то тень в освещенной бетонированной коробке. И сработай инстинкт, бросься я к двери, чтобы как тот же Инди Джонс протиснуться в щель, которая все уменьшается и уменьшается, то мишени лучше не придумать. Если к тому же не прищемит…

И ведь сработал инстинкт, почти уже сработал – я прыгнул было к выходу, но еще один инстинкт вынудил меня застыть. Еще раз спасибо Грюнбергу за побитые почки, селезенку, печень. Организм воспротивился резким движениям. Больно! А той секунды, что тело противилось, мне хватило сообразить: стой где стоишь. И к двери я не кинулся. А она закрылась. Отрезала путь.

Да что за день такой! Недолго и клаустрофобией заболеть. Не слишком ли много замкнутых пространств?! Впрочем, здесь несравнимо выигрышней, чем на складе. Руки-ноги свободны, ПМ при мне (один патрон всего, но кто, кроме меня, об этом знает!), а главное, автомобиль – без него они никуда не денутся, так что я-то посижу-подожду, у меня времени более чем достаточно.

Дождался – чуть приоткрылась дверь внутри гаража, та, что примыкала к дому (может, через нее-то меня и расслышали?).

– Шура? – осторожно спросил… да, Мезенцев. Его голос.

– Николай Владимирович? – светски отметился я, дав понять, что узнал Мезенцева, и что, да, это я, Бояров.

– Что ты делаешь в гараже?

Удивительная наглость! Или завидное самообладание.

Ну да меня ни тем, ни другим не удивишь. И в том, и в другом я сейчас кому угодно фору дам!

– Прохлаждаюсь! – действительно прохлаждаюсь, развалившись с комфортом на куче мишелиновских покрышек. Опершись спиной о стену, я поставил ноги на бампер машины, выложил рядом с собой пистолет, вытряхнул из пачки сигаретку, закурил. «Винстон» не мой сорт, но удовольствие я получал не от вкуса дыма, а от самого процесса – и от предполагаемой реакции там, за дверью: покуривает еще! Внезапной атаки я не опасался – входная дверь тяжела и поднимается столь же медленно, сколь и опускается, а между мной и голосом из-за второй двери стоял автомобиль. – Прохлаждаюсь! – повторил я. – А то жарковато пришлось на нашем складе.

– Шура! Все перепуталось! Это недоразумение, пойми! Я ни в коем случае не позволял Михаилу… Я его просил! Я ему приказал! Шура, он плохой человек! Шура, он тебя бил? А ты… Ты сдал его в милицию? Нужно было сдать его в милицию! Сразу же! Ты не представляешь, что это за человек!

– Слушай, ты! Директор! Ты о чем?! О Грюнберге, что ли? – ценю умение Мезенцева беспокоиться о здоровье сотрудника и при этом выуживать ответы на интересующие его вопросы! – Понятия не имею, где твой Грюнберг! А жарковато – я в том смысле, что на складе «Каринко-Виктори» пожарчик вдруг случился, а я, как назло, совсем рядышком был.

– На складе?!! Что там?!! Как?!! – все же место директора Мезенцева – на месте директора Мезенцева. Вот ведь, уже мысленно за кордоном, уже все оборвал, уже возврата нет, а он заволновался – и ведь искренно! Ну что ему за дело, как там, на складе, на ЕГО складе.

– Дотла! – поддразнил я. – Увы, Николай Владимирович. Дотла. Со времен Бадаевских такого масштаба никто не припомнит. Так что… погорели вы, Николай Владимирович.

– А Грюнберг? – напомнил директор, уже не маскируясь под заботливого старшего товарища. – Грюнберг?

– Тоже погорел! – лениво сообщил я, как о чем-то, не стоящем внимания.

– В каком смысле?

– А в каком смысле вас бы больше устроило, Николай Владимирович? Чтобы он при пожаре погиб или чтобы в Большом Доме сейчас сидел?

Директор промолчал. Выжидал. А что, собственно, он мог ответить?

– Да-а, плохонького вы себе администратора выбрали, Николай Владимирович. И боец в рукопашном никудышный. И в связях, порочащих его, замечен. И болтлив не в меру.

– Ты прав, Шура, ты прав! Помнишь, я тебе еще об этом по телефону сказал? Я как раз его собирался менять. Шура! Послушай меня, сынок, у меня к тебе конкретное деловое предложение.

– Я – Евгеньевич, а не Николаевич! – одернул я. – «Сынка» оставь при себе. Сам роди, вырасти, воспитай – тогда называй как хочешь.

– Ну зачем ты так, Шура! Я же всегда к тебе относился… Ты же знаешь, как я к тебе относился. И отношусь! Поэтому и хочу тебе помочь! Ну подумай сам…

Я подумал сам. Я давно о многом подумал-передумал. И не стал затеивать дурацкой бессмысленной пикировки: мол, а кто меня в кабинет заманивал? а кто вместе с Грюнбергом мне устроил нокаут дверью? наконец, по чьему указанию Грюнберг меня чуть не убил на складе (не убил – но это уже только моя заслуга)? Короче, зачем попусту языком молоть. И я молчал.

А директор молол языком, не теряя надежды, что не попусту: и я большой молодец, что с Грюнбергом разобрался; и теперь надо держаться вместе – ведь Грюнберг обоих утопит на следствии, абсолютно лишен каких-либо принципов; и никакого обвинения нам (нам!) не предъявят, если по-умному, – свидетелями пойдем; и все еще войдет в свою колею, а из меня получится как раз такой администратор, какой нужен…

– Где? – подал я реплику. Пора кончать болтовню, утомил.

– Что – где?

– В каком ресторане администратором?

– На выбор, Шура! На твой выбор! Хоть в «Северной Пальмире», хоть в «Приюте». А еще у меня есть далеко идущий планчик – но это уже мы вместе обмозгуем – после ремонта на «Асторию» замахнуться. И не исключено, отнюдь не исключено, что…

– Я предпочитаю «Савой». Или «Максим»… Что скажешь, папаша? – тон был у меня однозначным, директор заткнулся, поняв тщетность попыток заморочить мне голову. Не станет же он с места в карьер лепить версию, что с самого начала собирался взять меня с собой за кордон, вот только найти никак не мог последние несколько суток, чтобы обрадовать, – и тут я сам объявляюсь в последний момент, какая удача, а то директор сокрушался-сокрушался и уже было решил без меня ехать…

– Ладно, Шура, – раздраженно сказал Мезенцев. – Чувствую, ты по-глупому уперся. Зря. Ты не веришь, понимаю. И зря. Хорошо! Ну а такой аргумент тебя устроит? Глянь!

Чуть было не обманул! Чуть было не попался я на его тон. Тон раздраженный, но без угрозы. Тон замордованного человека, выкладывающего последний козырь: ну если и это не убедит, то уж и не знаю!., да ты только глянь!

Я глянул. Высунул голову над «мерседесом». И тут же из проема рыгнуло огнем – автоматная очередь. Что-то типа пистолета-пулемета «узи».

Выучка афганская сработала и многолетняя тренировка – я прыгнул на пол и в полете разрядил свой ПМ в проем, откуда по мне выпалили.

Из проема, из непроглядной темноты медленно показался смуглый, ухоженный мордоворот в кожаном жилете на голое тело (относительно голое – заросшее кудряшками от живота до горла). Он покачивался, прижимая к груди оружие (да, верно! «узи»!) – не как оружие, а как примочку… или припарку. Он еще сделал шаг вперед и – повалился плашмя. Готов. Наповал. А ведь дал Бояров зарок: после Афгана – никого ни за что… Да, но за исключением случаев, когда и если не ты, то тебя. Тот самый случай.

– Не стрелять! – фальцетом взвизгнул директор. – Не стрелять! Тихо!

После автоматной очереди на самом деле стало тихо – акустика в гараже еще та, уши мгновенно заложило. Я сглотнул, еще сглотнул – слух вернулся:

– Гардаш! Ай, гардаш! Джумшуд! – бормотали растерянно из темноты проема, окликали безнадежно, но настойчиво, никак не веря, что… что одним меньше. – Джумшуд! Галх аяга, гардаш! Галх аяга!