Розы и хризантемы

— Двух бездельников кормите… Собаку следует отправить в Бежицу…

Нет, неправда, никого нет. Это мне чудится… Снится… Авровы уехали в Москву… А Ираида Николаевна еще раньше уехала к себе в Горький. Почему же она теперь сидит на веранде и ест фарш? От нее воняет сырым мясом… Она противная… Где же Альма? Альма!..

Светочка стоит возле моей кровати, смотрит на меня и хитренько улыбается. Толстые красные щеки… Противные, надутые, прыщавые… И губы такие же красные. Хихикает и тянется, тянется ко мне губами. Я не могу двинуться, не могу шевельнуться… Она привстает на цыпочки, хватает меня за плечо и присасывается к моей шее. Прилипает мокрыми красными губами… Она вурдалак! Она выпьет из меня кровь!.. Тонкая длинная игла пронизывает тело насквозь — от шеи вниз…

Нет, это мне снится, я должна встать, проснуться!.. Светочка… Что она тут делала? Я же сказала Ольге Николаевне не пускать ее! Это, наверно, Михаил Николаевич ее пустил… Альма! Вернись, Альма, вернись ко мне!.. Где ты? Я ничего не вижу…

— А!.. — Игла прокалывает, жжет.

— Ты чего, чего кричишь? — Тетя Поля щупает мой лоб шершавой рукой.

Я вижу грязь в трещинках на ладони, тупые обломанные ногти.

— На-ко попей, я малины заварила.

Ольга Николаевна сидит в ногах кровати. Откуда она взялась тут? Она же уехала в Москву…

— Все в бочке купалась! — рассказывает тетя Поля. — Все от этого. Там грязищи, в бочке-то…

— Зачем же ты в бочке купалась? — спрашивает Ольга Николаевна.

— Там вода теплая, — шепчу я, а сама почему-то плачу. Слезы так и текут из глаз. — Альма… Где Альма?

— Тут она, твоя Альма. Это не от грязи, это от тоски. — Ольга Николаевна гладит меня по голове. — Родители-изверги — бросили ребенка… Ты не плачь, ты будешь моя доченька… Машка наша здоровенная корова сделалась, отцу грубит, мать не слушается, а ты у нас будешь хорошая девочка… Поедешь с нами в Москву. Я тебя в школу запишу. Хочешь в школу?

Хочу. Но это неправда, она это просто так говорит — она не может взять меня к себе в Москву, я знаю, у них там комната восемь метров — на троих…

Сено колется…

— Врача надо, — говорит Ольга Николаевна. — Гляди, как обсыпало всю!

— Какого врача! — спорит тетя Поля. — Чего он, врач, понимает? Я подорожнику приложу. Подорожник всю хворь вытянет. И малину буду давать.

Я открываю глаза. За окном день — или утро, — бледненькое солнце поблескивает на темных мокрых ветках. Листья уже желтеют… Альма лежит на полу. Услышала, что я проснулась, приподняла голову, смотрит.

— В церковь завтра пойду схожу, — говорит тетя Поля за стенкой.

— Ступай, — откликается Ольга Николаевна, — ступай, Полина Иванна…

— Праздник — Святой Девы Богородицы Рождество, — сообщает тетя Поля.

— Да, дело важное… Важное дело… А я думала, ты грехи замаливать собралась…

Солнце светит, а листья все равно мокрые, не сохнут.

— Солнышко, — шепчу я, — сделай так, чтобы они вернулись… Чтобы они все-таки вернулись!.. Пожалуйста… Прошу тебя. Очень тебя прошу… Сделай это.

Альма вздыхает, смотрит на меня, кладет голову на лапы и закрывает глаза. Я тоже немножко посплю…

Зарычала, навострила уши, вскочила на ноги. Прислушалась, завиляла хвостом. Кто-то пришел, кто-то свой, кого она знает. Я еще ничего не слышу, а она слышит.

— Батюшки! — говорит за дверью Ольга Николаевна. — Кто к нам прибыл-то!.. Кто приехал… Мы уж и не ждали. Уж и не надеялись!

Папин голос… Мама! Папа! Я вскакиваю с постели.

— Заходите, заходите, блудные родители! — Ольга Николаевна качает головой. — Хороши, ничего не скажешь — разгулялись!.. Бросили дочку и пропали… Исчезли! Мы уж думали всесоюзный розыск объявлять. Михал Николаич хотел в Союз писателей ваш ехать, выяснять, не случилось ли чего такого… сверх ожидания… Еле уговорила, чтобы чуточку подождал, раньше времени паники не устраивал. Что ж, не скучно, значит, лето провели. На славу погуляли!..

— Что вы, Ольга Николаевна, милая, — вздыхает мама, — какие там гулянки!.. Просто билетов было никакими силами не достать. В августе вообще не было ни одного билета — ни по брони, никак. То есть на Павла одно место было зарезервировано, но два ни за что не соглашались продать — поскольку у меня командировочного удостоверения нет, значит, устраивайся как угодно. Хоть пешком в Москву иди! Билеты исключительно для командировочных. Не знаю, откуда их столько берется, дармоедов этих. Слоняются по всей России-матушке, черт их знает, зачем и для чего. Сидели бы дома, было бы куда больше пользы.

— Это уж точно!..

— Вы себе не представляете, что там творится! Настоящее светопреставление! Нас в конце концов сам парторг в вагон впихнул. Да, да, просто силой впихнул! Так и стояли в тамбуре, больше суток на ногах. Клянусь вам, трудно поверить — хуже, чем в войну, ей-богу! А ты почему раздета, почему босиком скачешь? В такой холод! Ты же заболеешь!

Я прячусь под одеяло.

— Уже заболела, — сообщает Ольга Николаевна. — Не дожидаясь, можно сказать, вашего возвращения.

— Как заболела? Что такое?

— Не знаем, что такое. Вон, обсыпало всю. Уже пять дней. Нарывы какие-то и жар…

— Господи, опять фурункулез! — говорит мама. — Это у нее уже было однажды… Ну что ты скажешь, что за наказание такое! Ах!.. Видите, как получается? Собиралась пару дней отдохнуть тут у вас, так нет, ничего не попишешь, придется обратно в Москву тащиться. Надо сульфур купить. Ей в прошлый раз сульфур удивительно помог. Врач ихтиолом велела мазать, еще какую-то гадость выписала, но ничего это, разумеется, не дало. А после кто-то, не помню уж кто, посоветовал к гомеопату обратиться. И действительно, в течение двух дней как рукой сняло. Собирайся, поедем, — говорит она мне. — Вставай, вставай — быстренько!

— Мне обуть нечего…

— Как это — нечего? Что значит — нечего? Боже мой, что за выражения такие! Набралась каких-то слов деревенских… Чтобы я этого «обуть» больше от тебя не слышала! А где же твои сандалии?

— Разорвались… У них подметки отвалились…

— Замечательно! И в чем же ты все это время ходила? — Мама опускается на стул возле окна.

— Босиком…

— Я не понимаю — как это за три месяца можно было изорвать такие прочные сандалии? Они же из чертовой кожи сшиты!

— Не за три, милые родители, а за первый же месяц пришли в полную негодность! — сообщает Ольга Николаевна. — А кроме этих сандалий из чертовой кожи, вы нам ничего и не оставили. Она уж в моих сапогах последнее время ходила.

— Да, но кто мог знать, что будет такой холод?.. — вздыхает мама. — Там в Бежице, между прочим, первое время было довольно солнечно. Даже приятно. А потом тоже полило как из ведра. Что случилось? Что ты плачешь?

Я не знаю, почему я плачу. Слезы сами текут.

— Я думала, вы меня бросили… Никогда больше не вернетесь…

— Глупышечка! — говорит мама. — Как это мы тебя бросим? Мы тебя никогда не бросим! Но ты мне все-таки объясни: как это тебе удалось в считанные недели истрепать такие крепкие сандалии?

— Нинусенька, — хмурится папа, — по-моему, сейчас не время для этих расследований. Успеешь когда-нибудь на досуге углубиться в историю амортизации и гибели сандалий. Даже если бы они были целы, это вряд ли бы что-то изменило: ребенок с высокой температурой не может шагать три километра до станции в сандалиях — особенно в такую грязищу.

— Да, грязь ужасная, — соглашается мама. — Не знаю, как мы теперь вещи вывезем… Машина вряд ли пройдет…

— Ничего, — говорит Ольга Николаевна. — Морозцем прихватит, тогда и вывезете.

— Что вы, Ольга Николаевна, милая, не пугайте меня, ради бога! Как же я буду без вещей? Тут ведь и кровать моя, и вообще все…

— Ну, до морозов не долго ждать осталось — месячишко-другой.

— Вы смеетесь!

— Какой смех, Нина Владимировна? Сейчас тут проехать и думать не думайте!

— Кошмар… — вздыхает мама. — Но может, еще как-то распогодится, просохнет? Все-таки сегодня, смотрите, солнечно…