Розы и хризантемы

— Давайте уж, идите! Идите, вона времени-то скока! На третью смену записаться вздумали? Прилипли, и не выгонишь…

Ворчит, но не очень. Когда я одна, тетя Маша вообще на меня не ворчит и не кричит, я знаю почему: мама ей на каждый праздник дает пять рублей.

— Не на третью, а на четвертую! — ехидничает Света.

Вера хихикает.

— Да, больно умная… — бурчит тетя Маша и отодвигается со своей тряпкой к лестнице. — Кабы у всех такие отцы были, все бы, поди, умничали…

Мы наконец выкатываемся на крыльцо. Мелкий редкий снежок сыплет с неба.

— Господи, до чего ж надоело!.. — вздыхает Света.

— Что — надоело?

— Учиться — что ж еще? Хоть бы уж семь классов как-нибудь кончить…

— Семь! — говорит Ика. — Четыре бы кончить. Мать моя четыре кончила.

— Так то раньше было! — объясняет Вера скоренько. — Раньше и четыре хорошо считалось, а теперь нельзя, теперь самое меньшее семь надо.

Я вспоминаю Машу Аврову. Маша уже кончила семь классов, она теперь в восьмом. Я тоже, когда кончу семь, пойду в восьмой…

Наденька гладит белье. Прогладит простыню с одной стороны, перевернет и принимается гладить с другой. Сложит пополам и гладит опять. Одной рукой гладит, а другой утирает слезы со щек.

— Что такое, что случилось? — спрашивает мама.

— Ничего, — всхлипывает Наденька и крутит головой. — Ничего…

— Если ничего не случилось, что ж вы ревете белугой?

— Так… Был у меня один… милиционер. Мы с ним целый год встречались. А теперь он… с другой гуляет… — Наденька всхлипывает и забывает про утюг.

— Так он просто идиот, если оставил вас ради другой! — объявляет мама. — Нужно быть последним дураком, чтобы бросить такую девушку! Красавица, умница, скромная, честная! Если он так поступил, так он сам себе враг, и больше ничего.

— Нет, это он из-за комнаты… — всхлипывает Наденька. — Комната у нее. Вестимо, лучше, чем шестнадцать коек в общежитии… Он в общежитии, я в общежитии… — Она утирает рукавом мокрое от слез лицо.

— Нет, нет! — говорит мама. — Только не рукавом! Что вы, ей-богу? Вы же культурный человек. У вас что, носового платка нету? Скажите, я дам тряпочку. И вообще, нечего из-за него, из-за этой сволочи, расстраиваться и плакать. Если он мог променять вас на комнату, он не стоит ни единой вашей слезинки. Грош ему цена, такому кавалеру. Не о чем и жалеть. Другой найдется, поумней.

— Где ж нынче найдется?.. — не верит Наденька. — Нынче хорошего парня днем с огнем не сыщешь… А он душевный, непьющий…

— Непьющий — это, конечно, существенно, — соглашается мама.

— Я его сильно полюбила, — признается Наденька и опять утирает щеку рукавом.

— Но, надеюсь, глупостей никаких не наделали?

— Нет, ничего не наделала. А он на это и не покушался. Он парень совестливый…

— Ну и слава богу. Главное, что все ваше при вас. Сохрани бог, чтобы девушка позволила мужчине до свадьбы лишнее. Мужчина так устроен: своего добился, тут же в лес глядит. Ищет следующую дуру. В этом смысле ни одному из них нельзя доверять — что бы он там ни говорил, какие бы клятвы ни давал, голову терять нельзя. Наутро встанет и все забудет. Еще и посмеется. Товарищам расскажет: вот, дескать, курица какая безмозглая попалась!

Наденька всхлипывает, шмыгает носом, складывает простыню вчетверо, возит по ней утюгом.

Николай Петрович получил квартиру — недалеко от нас, на Хорошевке, в желтеньком двухэтажном домике. Мы идем к нему на новоселье.

— Снаружи вроде бы неплохо выглядит, — рассуждает мама, — а там черт его знает, что за качество. Сейчас уже ни на что нельзя положиться.

— А, гости дорогие! — радуется тетя Катя, жена Николая Петровича. — Заходите, проходите! Нина Владимировна! Появились наконец, вспомнили, уважили! А то мы уж думали, может, обиделись на что? Может, мы чем не угодили?

— Нет, что вы, какие обиды? — говорит мама. — Просто времени нет по гостям расхаживать.

— Ничего, теперь вот соседи — вы к нам, мы к вам, запросто, по-домашнему! — смеется тетя Катя. — Да вы садитесь, садитесь! Вон, на постель садитесь. Видали? Коля нам мебель соорудил! Матрас пружинный на четырех кирпичах!

— А что? — замечает лысый щупленький дяденька. — И спать привольно, и сидеть вольготно, куда как замечательно!

— Да, очень удачно, — соглашается мама.

— Мы вас, Нина Владимировна, меж двух Николаев поместим, — решает тетя Катя, — чтобы счастье вам выпало. Вы желание только свое загадайте. Чтобы все исполнилось.

— Что вы, Катенька, какие уж тут желания!.. — вздыхает мама. — Боже, Николай, Стоянов?! Сто лет, сто зим!.. Правду сказать, не надеялась встретить.

— Я и сам, любезная Нина Владимировна, не надеялся, — отвечает Стоянов громко. Он большой, весь какой-то квадратный, светлые волосы подстрижены ежиком.

— Почему же? Отчего ж не надеяться? — хихикает лысый дяденька. — Гора с горой не сходятся, а человек с человеком — завсегда сойдутся!..

— Николая, его только тут и встретишь, — объясняет другой дяденька, в тесном сером пиджачке и мятой-перемятой рубахе-косоворотке. — Он тут, можно сказать, живет. Про-живает! Как зайдешь, а он тут!

— Верно, — говорит Стоянов. — Все время пьян и забываю уходить из гостей.

— Мы его на грузовике перевезли! — хохочет Николай Петрович. — Погрузили — и перевезли!

— Заместо шкафа! — хихикает дяденька. — Катька, Катерина! Ты что за посудину мне пожаловала? Это ж для барышни рюмашечка! Ты мне стакан подай!

— Родственник мой! — радуется тетя Катя. — Савелий Фролыч! Прошу любить и жаловать!

— Да за что ж его любить? — удивляется Николай Петрович. — Шакала старого, ехидну подколодную? Я такого молодца в жизни своей не видывал! Сейчас вот сидит тут с нами, жрет-пьет, а выйдет, непременно гадость какую-нибудь про всех скажет! Родня, называется…

— Не скажу! — обещает дяденька. — Про тебя, Николай Петрович, первым делом ничего худого не скажу.

— Скажешь! — не верит Николай Петрович. — Не удержишься!

— Пускай у меня язык отсохнет, если про тебя худое скажу! Ты всехний наш заступник и благодетель. Разве ж Катька, дура, счастье свое понимает? Великое счастье ей в жизни выпало — такого мужика отхватила! Я ей завсегда…

— Скажешь! — отмахивается Николай Петрович.

— Абсолютно справедливо, — говорит Стоянов. — Савелий Фролыч — наипакостнейшая, чистейшей воды сволочь! Хоть и Катькин родич!

— Ты говори, милый, говори, — разрешает дяденька, — Савелий Фролыч, он не обидчив…

— Его бы вот что, Савелия Фролыча, — мечтает Стоянов, — поместить в фашистскую подводную лодку да и двинуть хорошенько торпедой вместе с прочими фрицами!

— Говори, говори… Дудки, брат! Не выйдет! Я не фриц, мне другая смерть уготована!

— Совершенно верно, — кивает папа, — кому суждено быть повешену, тот не утонет!

— Кстати, Николай, вы меня извините, — вздыхает мама, — может, не следует об этом вспоминать, но все-таки, что с вашей семьей? Есть какие-нибудь сведенья?

— Нинусенька!..

— Нет, если вам это неприятно…

— Что значит — неприятно? — отвечает Стоянов. — Мне все приятно. Мне, товарищ Нина Владимировна, жизнь с некоторых пор сделалась исключительно приятной.

Тетя Катя смеется, Савелий Фролыч хлопает в ладоши и повторяет:

— Исключительно приятной!.. Поэт! Коля! Ты поэт! Хоть и желаешь смерти мне фашистской, но прощаю… Что верно, то верно — сказал, как припечатал: исключительно приятной!

— Я вот что… Я вот водки выпью. — Стоянов наливает себе полный стакан. — Ваше здоровье, дражайшая Нина Владимировна. Прекраснейшая из женщин. Напомнили дни юности!

— Зачем вы, Николай, юродствуете? — обижается мама. — К чему эти нелепые комплименты? Поверьте, я спросила без всякой задней мысли. Вы всегда были умным, интеллигентным человеком.

— Был, — соглашается Стоянов. — Да весь вышел.

— Трудно поверить… Я имею в виду Наталью… Помните, мы гуляли в Эрмитаже? Когда это было? Году в тридцать пятом… Или тридцать шестом… Боже, как время летит! На ней еще, я тогда обратила внимание, был желтый плисовый жакет. И представьте, такая дешевка, казалось бы, а смотрелся изумительно. Впрочем, на ней любая вещь сидела прекрасно… Редкостная, исключительная красавица!