Розы и хризантемы

— Доктор! Но сколько же это может продолжаться? — стонет мама. — Второй месяц, и абсолютно никакого улучшения!

— Если бы я могла ее вылечить, я бы вылечила, — говорит врач.

— О-о-о!.. — стонет бабушка. — О-о-о…

— Но если это что-то хроническое, то пусть, по крайней мере, заберут в больницу. У меня просто сил нет за ней ухаживать!.. Поверьте, не потому что не хочу, но вы же мое состояние знаете — я сама инвалид второй группы… — Мама вот-вот заплачет.

— Вы полагаете, так просто человека в ее возрасте положить в больницу? — вздыхает врач.

— Доктор, я вас умоляю! Придумайте что-нибудь. Должен быть какой-то выход. Сжальтесь и помогите! Если вы не хотите, чтобы я тоже слегла…

— Не знаю… Ей-богу, не знаю, чем вам помочь… Хорошо, попробую выписать направление на исследование. Может, примут на очередь. За невозможностью поставить диагноз в домашних условиях… — Врач вытаскивает из своего чемоданчика бланк и пишет направление.

— Огромное вам спасибо! — благодарит мама.

— Вот, я тут подчеркнула: диагноз не установлен.

— Да, я понимаю. Доктор, вы меня спасли!.. — уверяет мама. — Я никогда этого не забуду. Я ваша вечная должница.

— Подождите благодарить — ее еще не положили, — говорит врач. — Свободных коек у них, конечно, никогда нет. Но если вы сумеете подойти и поговорить… Я со своей стороны попробую позвонить главному врачу больницы, намекну, что вы к нему зайдете…

— Да, да, я понимаю, — говорит мама. — Большое вам спасибо! Большое спасибо.

— Нина, — зовет бабушка.

— Да! Что ты хочешь?

— Я скоро умру!

— Не болтай ерунды!..

— Это не ерунда! Положи мне в гроб мою фату. И флёрдоранж.

— Да, непременно! — хмыкает мама. — А подвенечное платье не требуется?

— И мои зубы.

— Какие зубы? Какие еще зубы?! Боже мой, окончательно рехнулась!..

— Мои зубы!

— Ты что, сухари там собираешься грызть — на том свете?

— Неизвестно, Нина. Мы не знаем. Могут пригодиться.

— Извини меня, но всякому сумасшествию должен быть предел! Где ты видывала, чтобы в гроб клали искусственные зубы?

— Что тебе, жалко? — плачет бабушка. — Много места они не займут! Сунь под подушку — чтобы никто не видел, и шито-крыто!

— Угу, — папа втягивает носом воздух, — Елизавета Францевна права: зубы — вещь необходимая. Без зубов как без рук… Вдруг она повстречает в аду какого-нибудь своего давнего недруга и пожелает его загрызть? Но с другой стороны, если попадет в рай… Что тоже не исключено… — Он подмигивает мне краешком глаза. — В раю искусственные зубы могут скомпрометировать… В раю все молоды и прекрасны собой. А тут вдруг — искусственные зубы. Неприятный намек на ее истинный возраст… Отделаться от них, полагаю, будет весьма непросто. Это здесь можно выкинуть какую-нибудь вещь, а там, как известно, все, с чем человек прибыл, остается при нем навечно. С одной стороны — шелест ангельских крыльев, а с другой — кляцанье искусственных зубов… Следует хорошенько взвесить — прежде чем принимать столь важное решение: брать или не брать?..

— Нет, это невообразимо, — говорит мама. — Канатчикова дача на дому. Просто руки уже опускаются…

Нина Константиновна заходит в класс. Еще не заходит, еще задерживается капельку в дверях — на полсекундочки. Она всегда так делает: подойдет и остановится. Слушает, как мы сидим. А мы сидим и не дышим. Слышно, как муха пролетит. В Москве, правда, нету мух, но если бы были…

Нина Константиновна подходит к учительскому столу, обводит взглядом класс. Вздыхает.

— Сегодня у нас последний урок… Последний в этом году… И вообще… последний наш с вами урок. На будущий год меня переводят в мужскую школу.

Как… переводят? Переводят… от нас?.. Почему?! А она? Соглашается?.. Согласилась?.. Я начинаю всхлипывать. Нет, мы не хотим, мы не позволим! Другие девочки тоже плачут. Весь класс плачет.

— Ну-ну, только не это! — Нина Константиновна хмурится, пушистые глаза мрачнеют. — Зачем это вы? Перестаньте, я же не умерла. Мне тоже тяжело уходить от вас, и не я это решила — это решило начальство. В мужских школах положение очень сложное — и с успеваемостью, и с дисциплиной. Я там нужнее. А если я там нужнее, значит, я должна быть там!

Нет, она должна быть здесь, здесь, с нами! Плевать мы хотели на мужские школы. В мужских школах ее пока что никто не любит, а мы ее любим! Мы так ее любим… Она не может, не может уйти от нас!.. Неужели я никогда больше не увижу ее?.. Никогда больше не увижу!.. У-у-у!..

Я помогаю Нине Константиновне оформлять личные дела учениц — она сама позволила мне помогать ей!

— Ненавижу возиться с бумажками — честное слово, лучше два раза в атаку сходить, чем один раз подшить свидетельства об успеваемости!

Помимо свидетельства об успеваемости на каждую ученицу в каждом классе есть еще характеристика. У нас в средней школе тридцать восемь классов. А в каждом классе — в среднем — сорок учениц. Тысяча пятьсот двадцать личных дел!.. Может, даже капельку больше… Это замечательно — так много бумажек, мы с Ниной Константиновной можем сидеть тут долго-долго, до самого вечера… Раньше всю эту бумажную волокиту волок секретарь Владимир Александрович, но теперь он заболел. Старенький, почти как бабушка. А может, Нина Константиновна все-таки не уйдет от нас? Вдруг все-таки не уйдет?..

— Ты знаешь, — вспоминает Нина Константиновна, — я получила ответ из «Пионерской правды». Пишут, что сейчас не могут напечатать твои стихи, но как автор ты их заинтересовала. Просят, чтобы ты в дальнейшем присылала им свои произведения. Правда, так и пишут!

Не могут… Хорошо, что не могут… Если бы напечатали, папа увидел бы и узнал, что я его не послушалась.

В школе тихо, все разошлись. Окна во двор раскрыты, пахнет свежими кленовыми листочками. Я сижу в канцелярской, а Нина Константиновна в своем кабинете. Вообще-то это их общий с Матреной Георгиевной кабинет. У директора Марьи Ивановны отдельный кабинет, а у Нины Константиновны с Матреной Георгиевной — на двоих один. Но Матрены Георгиевны сейчас нет — в младших классах уже каникулы. А у нас экзамены.

Нина Константиновна правильно тогда сказала, что в нашем классе никто не останется на второй год. Никто не остался — кроме Ларисы Лучкиной. Но она вообще не хочет больше учиться. Хочет выйти замуж за своего Володьку. Верка Лукашова говорит, что Лариска правда была беременная, но ей сделали аборт — чтобы не было ребеночка. Будто бы райсовет не позволил ей выходить замуж.

Кто-то заглядывает в секретарскую. Моя мама. Наверно, ходила в «кружевной» магазин и по дороге завернула в школу. Видит меня и вроде бы удивляется:

— А, это ты! Что ты тут делаешь?.. — Заглядывает в кабинет к Нине Константиновне. — Нина Константиновна, дорогая, можно к вам на минуточку? Так что — это уже окончательно — насчет мужской школы?

Нина Константиновна нарочно не приглашает ее садиться, я вижу, что нарочно не приглашает, но мама все равно усаживается за стол Матрены Георгиевны, кладет на колени свою кошелку и ридикюль.

— Между прочим, эта дуреха (это я, мама кивает в мою сторону) третьи сутки ревет, не просыхая.

— Кто ревет? — Пушистые глаза подымаются. — Совершенно неподходящее занятие для пионера!

— Да… Честно признаться, мне тоже жаль. Я, собственно, поэтому и зашла. Надо отдать вам должное — уж не знаю как, но вы их приручили. Они вас боготворят. Дня прожить не могут… Да, да, не спорьте (никто с ней не спорит), у вас просто талант какой-то — справляться с детьми. Эдакие оболтусы, а тут буквально дохнуть боятся!.. Что ж, можно только позавидовать… Что называется, по струнке ходят… Нина Константиновна, дорогая, ничего если я прикрою дверь? Ужасный сквозняк, того гляди, прохватит. Только простуды не хватает… — Мама поднимается со стула и закрывает дверь между кабинетом и секретарской.

Ничего, я все равно все слышу.