Розы и хризантемы

— Не знаю…

— А я не хочу!

— Почему?

— На кой шут она нужна — чтобы болталась?

— Тогда ты должна быть парнем. У них грудь не растет.

— Парнем тоже не хочу — у них тоже кое-что болтается.

— А как же ты хочешь — чтобы ничего не было? Вообще ничего?

— Ага!

Мне становится смешно. Я себе представляю, как это — чтобы ничего не было.

— Чего смеешься?

— Тогда ты должна быть гладильной доской! И на тебе белье будут гладить!

— Доской — не хочу… Хочу быть просто девочкой. Девочкой — и все!

А я так не хочу… Девочкой… Вот еще!.. Все будут взрослые, а я девочкой! Нет уж… У меня даже немножечко начинает расти грудь… Чуть-чуть, самую капельку… Соски уже не такие плоские, как раньше.

Мальчики вернулись! Вернулись. Оказывается, они ходили на канал. Это не так далеко, как станция, но тоже все-таки семь километров. Через лес. И в темноте они, конечно, заблудились. Надеялись искупаться в канале и к подъему вернуться, а проплутали до самого вечера. Вера Алексеевна даже не позволила им зайти в столовую. Сразу отправила в изолятор. Завтра их отвезут в Москву. На той машине, которая доставляет нам продукты. Старшие девочки умоляли ее, чтобы она позволила им хотя бы поговорить с мальчиками, но Вера Алексеевна ни за что не согласилась и прогнала их. Марина теперь плачет даже хуже, чем утром. Ей очень жалко, что ее Славика отправляют в Москву.

— И в эту минуту, — говорю я, — он услышал на лестнице шаги. Тихие, но отчетливые… Сомнения не было: кто-то подымался из зала. Он спрятался за тяжелую бархатную портьеру и стал ждать…

— А дальше? — говорит кто-то из девочек.

Я, кажется, немножко уснула.

— Скрипнула дверь, и послышался шелест шелкового платья… Запах духов выдал присутствие в комнате женщины. Он стоял за портьерой, не шевелясь и затаив дыхание…

— Дальше! — требуют девочки.

Я заставляю себя встряхнуться.

— Женщина шла без свечи. Пробиралась на ощупь. Но вот тонкий лунный луч из окна упал на ее лицо… Это была Валентина. Две недели назад она уехала к себе в деревню. Откуда же она взялась тут нынешней ночью?..

— Рассказывай! Не спи! — Катя Семенова перепрыгивает со своей кровати на мою и тормошит меня. — Не спи! Ну, не спи, пожалуйста…

— Он решил подождать и посмотреть, что же она станет делать. Она постояла немного и в нерешительности двинулась к той стене, у которой стояли книжные полки…

Не могу, хочу спать… Умираю — хочу спать! Сколько можно рассказывать? Сначала все рассказывали по очереди. Света Федина рассказала «Жизнь» Мопассана и еще что-то, потом Инна Королькова рассказывала про Шерлока Холмса, потом Мила Загоскина вспомнила какой-то рассказ Толстого, но девочкам не очень понравилось. А потом я начала рассказывать. Я даже не думала, что у меня так хорошо получится. Девочки удивляются, откуда я столько всего знаю. Я не знаю, я придумываю. Немножко вспоминаю то, что рассказывал папа, немножечко сама придумываю. Но не могу же я без конца рассказывать каждую ночь…

— Не спи!

— Не могу… Девочки, правда не могу… Я завтра доскажу…

— С Танькой Зеленской никто не разговаривайте! — предупреждает Катя Семенова. — Мы ей объявляем бойкот! Весь отряд!

Бойкот? Тане Зеленской? Почему это?.. Она мне очень даже нравится. Особенно глаза — замечательные зеленые глаза, и волосы тоже — светлые, кудрявые. Я, правда, не дружу с ней, я дружу с Олей, но я бы очень хотела подружиться и с Таней. Я уже много дней придумываю, как бы мне с ней подружиться. И вдруг здрасте — бойкот… Интересно, за что это они на нее злятся? Что она такого сделала?

— Не знаешь, да?

— Не знаю.

— Из-за нее!.. Из-за нее Вале попало от матери! Вот что!

Валя — это дочка нашей уборщицы тети Нюры.

— Как это — из-за нее?

— Так! Очень просто! Тетя Нюра сказала никому в палату не заходить — потому что она мыла. А Танька нарочно пошла. А тетя Нюра разозлилась и ударила Валю мокрой тряпкой по лицу!

— Значит, — говорю я, — Валя тоже зашла в палату… Не на улицу же она за ней бежала, чтобы ударить тряпкой?

— Она не зашла, она в дверях стояла! Она только заглянула!

Мне не очень-то приятно так говорить — когда все девочки «за», а я одна вроде бы «против». Но что-то тут не так… Я чувствую, что Таня ничего такого не сделала. Ничего ужасного. Они просто так на нее взъелись. Чем-то она кому-то тут не подходит…

— И не только это! Много еще всего! — кричат и Катя, и Наташа, и Мила.

А другие девочки молчат. Почему они молчат?

— Что — много?

— Всего много!

— Это не объяснение.

— Ты что? Ты против? Против всех — да?!

Против всех, да… Что они мне сделают — все? Тоже объявят бойкот? Пусть… Тогда они уже будут не все против одного, а все против двоих… Нас с Таней двое.

— Если я сама узнаю — собственными глазами увижу или собственными ушами услышу, что она действительно сделала что-то такое… Тогда я с вами соглашусь, — говорю я.

— Сама узнаешь? А так тебе недостаточно, если все тебе говорят? Так ты не веришь, да?

— Да, так мне недостаточно. Так я не верю.

— Ну хорошо же! — грозится Катька.

Ничего, переживу. Переживу… Мы еще посмотрим, кто к кому прибежит… Кто им станет сегодня ночью рассказывать…

Мне опять приснился сон — про Нину Константиновну. Как будто она сидит в маленькой-маленькой, малюсенькой комнатке и не может выйти. А я бегу по улице и громко-громко плачу: чтобы все слышали. Чтобы все знали, как мне ее жалко. Чтобы кто-нибудь нам помог…

— Итак, — говорит Вера Алексеевна, — прежде всего не растягиваться по дороге и не отставать. Через час устроите привал. Но чур — не пить!

— Почему?

— В жару пить нельзя, — объясняет врач Ирина Самойловна. — Потому что когда человек пьет, он потеет. А вместе с потом из организма выделяется соль. И это очень вредно.

— Во, чудеса! — говорит Оля.

— В крайнем случае один глоточек — если уж совсем невтерпеж, не больше. И всем надеть панамки! — командует Вера Алексеевна. — Все — в добрый час, счастливый путь! Возвращайтесь к ужину. Канал не переплывать! Ни в коем разе! Слушайтесь Юру.

Мы надеваем панамки и двигаемся. Идем на канал. Может, если бы Славик Озерский, и Толя Червинский, и Боря Аникин знали, что мы все равно всем лагерем пойдем на канал, может, они не сбежали бы тогда ночью. А теперь Боря живет в изоляторе один и никуда не ходит. Вера Алексеевна их всех троих отправила в Москву: и Славика, и Толю, и Борю, но Славик и Толя там остались, а Борю отец даже на порог не пустил — сказал, что не для того он отправлял сына в пионерский лагерь и платил деньги за путевку, чтобы через две недели получить обратно — из-за его хулиганства. Так что Боря вернулся. На поезде ехал без билета и прятался от контролера, а потом шел от станции семнадцать километров пешком. После этого Вера Алексеевна уже не решилась отправить его снова в Москву. Он живет теперь в изоляторе, но девочки все-таки иногда бегают туда проведать его и переговариваются с ним через окошко.

Все девочки останавливаются и пьют воду — хоть Ирина Самойловна и предупредила, что это вредно. А я не пью.

— Неужели тебе не хочется пить? — удивляется Риша.

— Что значит — не хочется? Если нельзя, то и не хочется.

— Совершенно не хочется?

— Совершенно не хочется.

— А если тебе скажут, что и есть вредно? И есть не будешь?

— Не знаю… Может, и есть не буду.

— Вернулись, походники? Ну, молодцы! — встречает нас Вера Алексеевна. — Купались?

— Купались! — отвечаем мы хором.

— Канал переплывали?

— Нет!!!

— Ну, молодцы! Ну, умники! А у меня тут для вас сюрприз! Угадайте какой?

— Почта! — кричит кто-то.

— Верно, почта! — Она потрясает над головой пачкой писем и начинает раздавать по одному.