Розы и хризантемы

— Не вижу в этом ничего дурного. Во дворе вполне можно кататься.

— Да, и таскать его на шестой этаж!

— Я сама буду таскать, — обещаю я. — Мама, ну пожалуйста!..

— В конце концов, Нинусенька, у нас есть лифт.

— В лифте запрещено возить велосипеды, пора бы уже знать. И вообще, все, не желаю больше разговаривать на эту тему! Бред какой-то… Сам прекрасно понимает, что это абсолютно невозможно, но лишь бы перечить: если я говорю так, он обязательно должен сказать наоборот!

Абсолютно невозможно… Нет, она ни за что не согласится…

— Извини, но я тебя не понимаю, — не уступает папа, — ты предпочитаешь, чтобы на нем каталась хозяйская дочка и привела его в полную негодность?

— С какой стати она будет кататься на нашем велосипеде, когда у нее есть свой? И вообще, говори, пожалуйста, потише! Люди оказали любезность, согласились держать у себя чужую вещь, а ты немедленно подозреваешь их в непорядочности.

— Не подозреваю, Нинусенька, а абсолютно убежден, что его здесь сломают.

— Сломают, и черт с ним! Все, надоело! Надо было о чем-то думать, прежде чем швырять псу под хвост такие деньги! О боже… Мне сейчас дурно станет… Чем говорить глупости, возьми вот лучше сумку. Пошли. Да, а где Ольга Николаевна? Надо же попрощаться… Ольга Николаевна! Прощайте, дорогая… Будьте здоровы, всего вам доброго, всех благ, как говорится… Кто знает, увидимся ли еще…

— Что вы, Нина Владимировна? О чем разговор? Конечно, увидимся! Зима мигом пролетит.

— Не знаю… Не знаю… — Мама начинает тихонечко всхлипывать, вытирает глаза платочком. — Может, и не доживу до весны… Такое тяжелое чувство…

— Господь с вами! — пугается Ольга Николаевна. — Что это у вас за мысли?

— Не знаю… На душе так скверно…

— Нинусенька, может, ты уже сядешь наконец? — вздыхает папа.

— Да, ничего не поделаешь, надо ехать… — Мама пытается забраться в кабину и не может — не дотягивается ногой до подножки. — Павел, ну иди же подсади меня! В самом деле, стоишь, как истукан… А где Светлана? Боже мой! Нет, как вам это нравится?! Опять уцепилась за эту гадость, за эту паршивую собаку! Иди немедленно мой руки! Немедленно мой руки!.. Сколько можно повторять: на ней миллионы глистов! Вообще зараза всякая… Нет, просто сил не хватает… Все как об стенку горох!.. Теперь извольте ждать ее…

Я крепко-крепко обнимаю Альму, прижимаю к себе ее голову.

— До свиданья, Альма… Я приеду к тебе… Обязательно.

— Да что же это такое? — возмущается мама. — Ей говоришь, а она даже внимания не обращает!

— До свиданья, хорошая моя собака, — шепчу я.

Альма виляет хвостом, тянется ко мне, не хочет, чтобы я уходила.

— Как поедем? — спрашивает шофер. — Вокруг или через лес?

— Вокруг, — говорит папа.

— Через лес-то ближе будет…

— Я, по-моему, ясно сказал: мы поедем вокруг! — злится папа.

— Как пожелаете. — Шофер пожимает плечами.

Мы с папой залазим в кузов, грузовик трогается и постепенно набирает скорость. Ветер захлестывает с боков. Пахнет сеном и еще чем-то сладким, нежным.

— Не расстраивайся, маленький, — говорит папа. — Мы что-нибудь придумаем с твоим велосипедом.

Я не расстраиваюсь. Мне только жалко Альму. Альму мне жалко даже больше, чем велосипед. Она так смотрела, так скулила… Ей будет плохо без меня.

ЗИМА 1948–1949-го

Мы заходим в подъезд. Тетя Дуся сидит за своим столиком и что-то вышивает. Лифт ухает, когда мама вызывает его, дергается и ползет вниз. Петля черных кабелей опускается, раскручивается…

— Все, пролетело лето… — вздыхает мама. — Будто и не бывало…

— Чего ж ему не пролететь? — откликается тетя Дуся. — Лето — не зима, на печи не залежится. Говорят, нынешний год полегчает с хлебом, урожай, говорят, нынче хороший сняли.

— Что ж, дай-то бог…

Мы едем, едем вверх. Я совсем забыла, как это — ездить на лифте.

Какая огромная квартира… И как будто не наша… Какая-то не такая, как раньше.

— Что такое? Дверь нараспашку, никого нет… — Мама заглядывает в кухню. — А, ты тут!..

Бабушка сидит посреди кухни на табурете и громко всхлипывает.

— Новое дело! — говорит мама. — Что случилось? Объясни наконец!

— На… На… — пытается бабушка сказать и не может. — Надя умерла!..

— Какая Надя? Не понимаю, о чем ты…

— На… Се… Сес-тра моя!..

— Тетя Надя?.. Как это может быть? Ты что-то путаешь, верно.

— Нет, она ничего не путает, — вмешивается Наина Ивановна. — Вот, телеграмма вам.

— Телеграмма… — Мама берет телеграмму, отходит с ней к балконной двери, где посветлее. — Боже мой… Не могу поверить… Так вдруг!.. Нет, это с ума можно сойти!

Бабушка раскачивается и воет в голос:

— О-о-о! О-о!.. О-о!..

Я хочу подойти к ней, но она даже не смотрит на меня. Роняет голову на грудь, смолкает на минуту, а потом начинает сначала:

— О-о-о!.. О-о!..

— Как же это? Боже мой… Ей ведь и шестидесяти не было! — ужасается мама. — Ну да, на одиннадцать лет младше мамы… Боже, какой удар!.. Какой страшный удар… Что, отчего?.. Может, Таля хоть что-нибудь знает? Позвонить ему… Павел! Ах да, он же там с вещами… Надо бы пойти проверить… Чего доброго, забудут что-нибудь в машине. Не знаю, не могу двинуться с места… Просто как обухом по голове… Как раз собиралась написать им. А где же Луцкие? Еще не вернулись? Все еще на даче?

Наина Ивановна хмыкает и ничего не отвечает.

— Ладно, не сиди здесь, иди в комнату. — Мама подхватывает бабушку под руку и пытается приподнять с табуретки.

Бабушка привстает, но тут же плюхается обратно:

— О-о-о!.. О-о-о!..

— Иди в комнату, нечего устраивать тут представление!

— Оставьте, Нина Владимировна, — говорит Наина Ивановна. — Она никому не мешает. Пусть выплачется, ей легче станет.

— Нет, это известие меня окончательно убило!.. — Мама и сама садится на табуретку Ананьевых. — Как же?.. А Тамара? Боже мой, одна, с ребенком… Какое горе, какое страшное горе!.. Ах, у меня с утра было предчувствие… В груди так давило…

Папа заглядывает в кухню:

— Нинусенька, у тебя не найдется пятидесяти рублей?

— Пятидесяти рублей? Зачем тебе?

— Нужно расплатиться с шофером.

— Не знаю, сейчас посмотрю… — Мама раскрывает свою сумочку.

— О!.. — рыдает бабушка. Плечи у нее трясутся, голова мотается из стороны в сторону. — Сес-тра!.. О-о!..

— Что это за вопли на реках вавилонских? — спрашивает папа.

— Тетя Надя умерла… Тамара телеграмму прислала. — Мама горестно вздыхает, совсем забывает про раскрытую сумку.

— И из-за этого Елизавета Францевна так расстраивается? — не верит папа. — Насколько мне известно, нежных чувств милые сестры никогда друг к другу не питали.

— Ах, боже мой! — вскрикивает мама тоненько. — Хоть раз мог бы воздержаться от неуместных замечаний! Ты считаешь, что только ты один способен на высокие чувства. Не знаю, нет у меня никаких пятидесяти рублей! Ищи, где хочешь.

— Хорошо, попробую разменять в булочной, — решает папа. — Неужели ты не понимаешь, Нинусенька, что она оплакивает не сестру, а самое себя? Разумеется — если уж младшая сестра скончалась, то и ее час близок.

— Удивительно! Удивительно!.. Лишь бы сказать какую-нибудь гадость! По любому поводу! Господь Бог один ведает, чей час близок.

Папа вздыхает и выходит.

— Подумать только, только подумать!.. — стонет мама. — Такая чудная была женщина. Такая милая… Нежная, чуткая, предупредительная… Что там говорить — полная противоположность сестрице. Рассудительная, спокойная. Да прекрати ты этот вой! — набрасывается она на бабушку. — Можно подумать, что от твоих стенаний она воскреснет!

Бабушка рыдает еще громче.

— Плачь не плачь, никому это не поможет, — говорит мама. — Да, вот так — всю жизнь отдала близким. Самый дорогой для меня человек… После отца, разумеется… И свидеться не довелось… Что за судьба такая проклятая! Пойти позвонить Тале… Вдруг он еще не знает? В Москву телеграмма могла дойти скорей, чем в Тушино. Господи, не могу, не могу поверить!.. Ах!.. Вот так — был человек и нету!.. Павел, где ты? Нет, вы подумайте — как всегда, пошел и провалился… Светлана, иди ищи его.