Розы и хризантемы

— А я утешаюсь, что вору его добыча впрок не пойдет. Еще совьет себе веревку из этого шелка и на ней же удавится!

— Из ваших уст да Богу в уши! — вздыхает мама.

Папа спит, накрывшись с головой одеялом. Я делаю уроки. «С одного поля колхозники собрали 26 пудов пшеницы, а с другого 39 пудов ржи…»

Бабушка топчется по комнате, застилает сначала свой сундук, потом мамину кровать, вытирает пыль с тумбочки, потом с зеркала над папиным столом — для этого ей приходится влезть на стул, — кряхтит, ворчит, стул под ней трещит, она хватается руками за зеркало, зеркало шатается и елозит по стенке, совсем скособочивается на сторону, но все-таки почему-то не падает.

— Чтоб тебе пусто было! Чтоб ты пропал! — возмущается бабушка и кое-как сползает обратно на пол.

Я не должна на нее смотреть, я должна решать задачку.

Бабушка выходит в коридор и возвращается с веником. Выметает мусор из-под батареи, из-под папиного стола, отодвигает стопку газет. Папа высовывает голову из-под одеяла, приподымается на постели, некоторое время смотрит на бабушку — бабушка метет пол и ничего не замечает. Папа перегибается через край кровати, выдвигает деревянный баул (в этом бауле у нас хранятся инструменты), откидывает крышку и нащупывает рукой топор.

— Я, кажется, тысячу раз просил — тысячу раз просил! — не шваркать веником, когда я сплю! — Топор летит в бабушку, бабушка взвизгивает, отпрыгивает в сторону и шлепается на пол.

Топор ударяется о ножку маминой кровати и, покрутившись, замирает. Веник отлетает к двери.

— Ведьма проклятая! — говорит папа и снова накрывается одеялом с головой. Бабушка подымается с пола и с плачем отправляется на кухню. Мне ее жалко, но я молчу. Я должна делать уроки. «С одного поля колхозники собрали…» Когда я ем, я глух и нем.

Мама появляется в комнате:

— Ты что, совсем с ума сошел?! Окончательно взбесился?

— Я, Нинусенька, тысячу раз просил ее не шаркать ногами возле моей кровати и не шваркать веником, когда я сплю!

— Так это что, повод набрасываться на старуху с топором?

— Я не набрасывался на нее с топором.

— Ты швырнул в нее топором!

— Это не одно и то же.

— Нет, это просто уму непостижимо! Допустим даже, что ты с некоторых пор меня возненавидел, но это еще не значит, что нужно убивать или калечить мою мать!

— Это не мать, Нинусенька, это старая ведьма, которая регулярно не дает мне спать. Я лег в пять утра, а она спозаранку ухватилась за свое любимое помело и принялась шваркать им по полу.

— Оставь свое дурацкое фиглярство! Ведешь себя не как порядочный человек, а как какой-то бандит-уголовник. Какая бы она ни была, она моя мать! Да, моя мать! Постарайся уяснить себе это. В конце концов, я не могу вышвырнуть мать на улицу только из-за того, что она тебе не по вкусу. Представляю, что бы сказал твой отец, если бы мог это видеть!.. — Мама плачет.

— Нинусенька, даже если она твоя мать, это еще не причина не давать мне спать.

— Боже мой! — стонет мама. — Куда же мне деваться? Куда мне деваться? Я понимаю, я для тебя невыносимая помеха! Преграда на пути твоих развлечений и наслаждений. Но не могу же я провалиться сквозь землю! Что делать, куда исчезнуть, куда бежать? Была бы жива тетя Надя, я бы уехала к ней в это проклятое Кривошеино. Хоть бы уже сдохнуть и не мешать тебе! Что я такое сделала, скажи мне, что я тебе сделала, чем заслужила подобное отношение? Ниоткуда никакого просвета! Ни одного близкого человека, ни одной родной души!.. Если бы десять лет назад мне сказали, что я доживу до такого ужаса… Хорошо, я попрошу Елизавету Николаевну, может, она пустит нас к себе в Немчиновку, в этот промозглый нетопленый дом, где не станет жить даже собака… Да, чтобы подохнуть, тоже нужно забиться в какую-то щель, какой-то угол!

— Нинусенька, — папа встает с постели и одевается, — прекрати, пожалуйста, эту истерику. Единственно, о чем я прошу, это чтобы меня не будили по утрам.

— Хороша просьба! Швырнуть в пожилого человека топором!

— Я сто раз просил тебя, чтобы ты запретила ей шваркать веником! И абсолютно безрезультатно. — Он надевает пальто, шапку и уходит.

— Мерзавец! Негодяй! — говорит мама. — Нет, вы подумайте, какой прожженный негодяй! Просто не верю собственным глазам и собственным ушам — неужели это тот нежный чувствительный юноша, который читал стихи под моим окном? Неужели человек способен так измениться?

«С одного поля колхозники собрали… — читаю я в учебнике. — С одного поля колхозники собрали…»

Бабушка заглядывает в комнату, потихонечку протискивается в дверь и принимается топтаться возле мамы.

— Ниноленьки, чего он бесится? Как же не убирать? Нельзя, будет гразь!

— Оставь меня в покое! Убирайся отсюда! — кричит мама. — Сию минуту убирайся! Чтобы я тебя больше не видела! Ты что, не понимаешь, что ты изуродовала всю мою жизнь? Мало того что из-за тебя и твоего драгоценного сожителя я вынуждена была бежать из дому и выйти за этого идиота Пахомова, так теперь ты губишь последнее! И вообще, какой черт тебя просит тут хозяйничать? Без тебя некому наводить чистоту и порядок? Слава богу, через день приходит девушка! Что за мука, что за проклятие! Никаких сил не хватает! Действительно, старая ведьма…

Бабушка кряхтит, вздыхает:

— Если не мести, будет, как в хлеву! А мы люди!

— Слышали? — говорит Елизавета Николаевна. Глаза у нее круглеют от ужаса. — Девять человек задавили! Сейчас, в «Тканях»! Сказали, одеяла коневые давать будут, очередь с вечера настроилась, в одиннадцать открыть должны были, а не открыли. Почему — неизвестно. Замешкались. Задние подперли, а передним деваться некуда, а тут решетка над подвалом — знаете? — не выдержала, проломилась — решетка-то деревянная, сколько она может выдержать? Не думали, что на нее сто человек разом навалятся. Эти в яму падают, а те думают, они в магазин заходят, не видно! Так еще сильней напирают. А как вытаскивали, Марья Михайловна рассказывала: у кого ноги, у кого руки переломаны, а девять человек насмерть! У одного, говорит, прямо как у курчонка, голова на сторону свернута. Вот тебе и одеяла!

— Пропади они пропадом! — вздыхает мама. — Чтобы всю ночь из-за них на морозе скакать, да еще жизнью рисковать…

— Говорят, инвалид один безногий прямо с тележкой своей туда рухнул! Людям на голову!

— Безумие!.. Сумасшествие…

— Пойду посмотру! — решает бабушка.

— Да, тебя только там не хватало! — говорит мама.

— Увезли уже, — сообщает Елизавета Николаевна. — Я проходила, яма вся пустая, только кровь по стенкам запеклась.

— Подожди, — останавливает мама бабушку, — если уж все равно тащишься, так возьми мне на Хорошевке бутылку кефира. Я, знаете, теперь стараюсь молока вообще не употреблять, от него только живот пучит, кефир гораздо полезней. И портится не так быстро, и кипятить не надо… Бутылку пустую не забудь! Несется, как сумасшедшая, ничего не помнит… Ямы дурацкой не видела.

— Папа, — спрашиваю я, — какие это коневые одеяла? Они что, из лошадиной шерсти?

— Не «коневые», маленький, а «тканевые», — объясняет папа, — из обычной хлопчатобумажной ткани.

— А почему говорят: коневые?

— Потому что дураки безграмотные.

— А почему ты говоришь, что бабушка ведьма?

— Ну, она в самом деле ведьма. — Папа почесывает щеку. — По ночам на помеле летает, а утром по полу им шваркает, батареи заряжает.

— Какие батареи?

— Ну, какие… Ты ведь знаешь, всякий двигатель нуждается в энергии. Конь идет, потому что его овсом кормят, паровоз движется по рельсам, потому что у него в топке сжигают уголь, а помело летает, потому что им шваркают по полу — под ухом у спящего человека.

Он шутит… Но вообще, это было бы здорово, если бы бабушка по правде умела летать на помеле. Не так уж плохо летать на помеле. Лети, куда захочешь…

Я иду в школу. Остатки сломанной решетки валяются на тротуаре. Я обхожу яму подальше и даже не смотрю в ту сторону. Мне кажется, если я хоть чуть-чуть к ней придвинусь, она меня притянет. Упаду туда и сверну себе шею.