Наброски синим, зелёным и серым

— Боже мой! Какой безобразный портрет! Как могла получиться такая уродина?

При втором он сказал:

— Но это совсем не похоже. Такою она может сделаться только через сто лет!

При третьем заметил:

— Ну, а это что такое? Разве у нее такие слоновые ноги? Это даже неестественно!

При четвертом он крикнул:

— Один снимок хуже другого! Не понимаю, как может так безбожно врать фотографический аппарат!

При пятом он вышел из себя, а при виде шестого повалился без чувств: до такой степени была страшна карикатура, изображенная аппаратом Беглили.

Когда он пришел в себя, отец при помощи Беглили сумел убедить сына, что глаз, представляемый фотографической камерой, — самый верный и ошибиться не может, и что только он один способен открыть все скрывающиеся в одушевленных и неодушевленных предметах недостатки, которых не может подметить ни один человеческий глаз. И несчастный юнец отказался от любимой девушки, а злополучная девушка не вынесла его измены и отравилась.

Да, удивительный был аппарат у Беглили. Его способность к искажению была положительно чудовищна. Малейшие недостатки раздувались им до крайних степеней. Человек с прыщом на лбу превращался в прыща с человеком в придачу. Люди с резкими чертами лица превращались в придатки к своим носам. Один почтенный негоциант четырнадцать лет носил парик так, что никто об этом не знал даже в ближайшем соседстве, но камера Беглили сразу открыла существование этого парика, и все знакомые негоцианта удивлялись, как это они раньше не замечали его искусственной головной растительности.

Казалось, аппарат молодого любителя задался исключительной целью выставлять на вид все, что есть худшего в человеческой природе. Бэби он обыкновенно изображал уродцами; молодых девушек обрисовывал или дурнушками, или подающими надежды превратиться со временем в самых злых ведьм; благочестивым старым женщинам придавал выражение мегер; нашего викария, прекраснейшего в мире человека, он воспроизвел в виде крайнего лицемера, а местному нотариусу, известному своей неподкупной честностью и прямотой, придал такое разбойничье выражение на лице, что многие из его прежних клиентов перестали ему доверять и отобрали у него все свои дела.

Что же касается лично меня, то могу сказать лишь одно; если Беглили снял меня верно, я должен признать правдою все когда-либо и где-либо написанное обо мне недовольными мною критиками. Довожу также до сведения тех лиц, которые увидят мой портрет, сделанный этим любителем, что хотя я и не обладаю фигурой Аполлона, но во всяком случае не такой урод, каким изобразил меня аппарат моего приятеля. Беглили оправдывает себя и свой аппарат тем, что во время проявления негатива стряслось что-то непредвиденное; но ведь этого объяснения на самой фотографии нет, поэтому я имею полное право считать себя обиженным моим приятелем.

Перспектива его аппарата не подчиняется никаким известным нам законам. Я видел его снимок с мельника, стоящего пред своей мельницей, и никак не мог решить, чья фигура крупнее — мельника или его мельницы.

Однажды Беглили устроил крупный скандал в приходе, выставив в своей витрине снимок, изображавший всем известную пожилую незамужнюю леди с молодым мужчиной, стоявшим перед ней на коленях. Мужчина этот был в костюме, который употребителен для грудных младенцев, между тем как его фигура производила такое впечатление, что если бы она поднялась на ноги, то оказалась бы футов в шесть высотою. Лицо этого джентльмена было словно закрыто густой вуалью, поэтому его черты были неясны, и его можно было принять за кого угодно. Она ласково гладила его по голове.

Много было по этому поводу самых фантастичных толков и пересудов, пока не выяснилось, что этот субъект в костюме бэби не кто иной, как годовалый сыночек ее замужней сестры и притом самого обыкновенного роста.

Это было в первое время увлечения фотографической горячкой, поэтому квартира Беглили постоянно была осаждаема толпою желающих новым дешевым способом увековечить свои черты. На несколько миль вокруг не было ни одного человека, который бы не сидел, не стоял или не лежал в какой-нибудь позе у моего приятеля, зато после, взглянув на свое, так сказать, «отражение», всякий навсегда переставал гордиться своей наружностью.

Впоследствии какой-то злой гений внушил человеку создать кодак. Мой приятель тотчас же обзавелся этим новым аппаратом, и с тех пор все наличное население местечка ежеминутно рисковало быть изображенным в самые интимные моменты своей жизни. Никто и пошевельнуться не мог, чтобы не быть захваченным коварным аппаратом. Беглили посредством этого приспособления увековечил своего отца сидящим за обильной выпивкой, а свою сестру целующейся со своим женихом у садовой калитки. Ничто не было для него настолько свято, чтобы остаться неприкосновенным. Так, Беглили, между прочим, снял своего дядю в тот момент, когда этот почтенный старик, идя за гробом своей жены, с веселым видом шептал что-то на ухо своей молодой спутнице.

В конце концов, пересняв всех и все не только в самом местечке, но и во всей округе, Беглили до такой степени возбудил против себя общее негодование, что стал уж серьезно задумываться о своей безопасности. На его счастье, в это время один молодой повеса, не знавший куда девать деньги, предложил ему проехаться по Малой Азии, о которой начитался и наслышался разных чудес. Беглили с удовольствием принял это предложение и уехал. Мы все вздохнули свободно, предаваясь сладкой надежде, что в тех краях он, наверное, будет исцелен от своей страсти.

Мы не ошиблись. Вернулся он без своего несносного кодака и первым долгом с ожесточением принялся истреблять весь свой склад снимков и вообще всего, что находилось в его квартире и относилось к фотографическому искусству. Он говорил, что во всей Малой Азии не было ни одного говорящего по-английски человеческого существа, которое не таскало бы с собой кодака. Когда он в этом убедился, то бросил свой аппарат в море, и с тех пор один звук щелканья кодака способен довести его до дурноты.

Были, впрочем, и еще некоторые обстоятельства, которые отбили у него охоту от светописи; но о них я лучше умолчу, чтобы не ставить своего приятеля в неловкое положение перед читателями.

Но, очевидно, этот человек не мог существовать без увлечения.

Одно время он пристрастился к игре в гольф и также доводил всех знакомых бесконечными восхвалениями этой игры.

Однако и этого увлечения у него хватило ненадолго. Забросив игру в гольф, он сделался ярым картежником; но и в карты играл не на деньги, а также из любви к искусству, и нередко наедине с самим собою. Один из наших общих знакомых видел его в Швейцарии сидящим на вершине Фаульгорна и с разложенными на земле картами решающим какую-то сложную задачу при игре в вист.

Вообще вся жизнь этого человека проходит в увлечении тем или другим. Вероятно, он и окончит ее в пылу увлечения чем-нибудь особенным.

XIV

Неудачливый человек

Он вошел в вагон, где я сидел, во время остановки поезда на станции Ипсвич. Под мышкой у него была папка с пачкой еженедельников. Приглядевшись к этим печатным произведениям, я понял, что они из числа тех, которые, в виде премии, застраховывают своих читателей от несчастных случаев на железных дорогах.

Уложив бывший у него в руке саквояж в сетку над своей головой, незнакомец снял шляпу, обтерся красным шелковым платком, потом сел и аккуратно стал выводить толстым синим карандашом свое имя на каждом еженедельнике. Я сидел напротив него с «Панчем» в руках; этот общеизвестный родной мне юмористический листок всегда сопутствует мне в путешествиях, потому что я считаю его лучшим средством для успокоения напряженных нервов.

На одной из рельсовых стычек поезд подскочил настолько сильно, что из сетки над сиденьем моего визави прямо ему на голову свалилась старая подкова, очевидно, положенная им туда вместе с саквояжем.

Тяжелый кусок железа устроил ему на темени опухоль, но незнакомец не выразил ни удивления, ни досады, а только поднял с пола подкову, окинул ее грустно-укоризненным взглядом и затем с размаху выбросил в окно. Потом он прижал к голове платок и со вздохом поглядел вслед за мелькнувшей в воздухе и утонувшей в траве подковой.