На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра

Правда, что ваша труппа будет надоедать вам требованием денег, она будет роптать и грозить вам, но из этого никогда ничего не выйдет и, через несколько времени, вы к этому привыкнете и не будете обращать на подобные вещи никакого внимания».

Что касается того, чтобы актеры и актрисы могли принять какие-нибудь действительные меры для ограждения своих прав, то подобная дикая фантазия даже никогда и не приходила им в голову. Если бы вы посоветовали им нечто подобное, то они бы испугались и сочли вас за молодого человека с опасными революционными стремлениями, которые со временем могут навлечь на вас большие неприятности. А один в поле не воин.

Я помню, что как-то раз один актер вздумал вызвать в суд антрепренера, обманувшего его на семь фунтов стерлингов, и вот, истратив около десяти фунтов стерлингов на ведение дела, он получил исполнительный лист на уплату этой суммы, рассроченной помесячно по десяти шиллингов, из которых он, конечно, не получил ни одного. После этого ему было почти невозможно найти себе какую-нибудь лавочку (это выражение относится не к жаргону, но оно — местное). Ни один из антрепренеров, слышавших об этом деле, не хотел принять его в свою труппу.

«Во что бы только обратилась сцена, — говорили они, — если бы подобные вещи сделались обычными».

А в газетах было сказано: очень жаль, что он (актер) вздумал выносить сор из избы.

Во всех этих замечаниях я старался употреблять прошедшее время. Многие из них можно было бы приложить и к настоящему времени, но, вообще говоря, с тех пор, как я играл на сцене, положение вещей улучшилось, чему я очень рад.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Я покупаю себе корзину и отправляюсь в провинцию

Наш сезон в лондонском театре должен был окончиться в начале декабря, а потому в конце ноября мы все начали очень интересоваться предпоследней страницей «Книги, необходимой для актера». Так как это было перед самым Рождеством, а святки — самое хлопотливое время во всем театральном году, то не трудно было достать себе другой ангажемент, потому что везде был большой спрос на «полезных актеров», «сведущих актеров», «талантливых актеров», «сногсшибательных актеров», «первоклассных потрясающих своею игрою актеров», и на «целые драматические труппы». Я ответил только на одну публикацию и сейчас же получил ангажемент; но, вероятно, это произошло от того, что я, в своем ответе, имел благоразумие приложить свою фотографическую карточку.

Я должен был присоединиться к труппе, находившейся в одном из городов западной Англии, за неделю до Рождества, и на первое представление шла у нас пантомима. Первую неделю я должен был ходить на репетиции за половинное жалованье, а потом получать одну гинею в неделю за «ответственные» роли; путевые издержки, в случае переезда из одного города в другой, оплачивались дирекцией.

Здесь надо заметить, что мне никогда не приходилось встречать такого почтенного и благовоспитанного антрепренера, каким был антрепренер, стоявший во главе этой труппы. Мы даже никогда не просили своего жалованья; нам платили аккуратно до последнего гроша, как бы ни шло дело — хорошо или дурно. Словом сказать, он был честный человек и, по своей честности, являлся самой выдающейся личностью между современными театральными антрепренерами.

Собираясь уехать из Лондона, я составил себе маленький гардероб. У меня уже был запас сапог, башмаков и трико, но кроме этого могло понадобиться еще много других вещей, и прежде, чем я купил их, я думал, что они обойдутся мне очень дорого. Всего дороже обошлись мне парики, которые стоили от семи шиллингов до двух фунтов стерлингов, а мне нужно было купить семь или восемь париков — «напудренный придворный», «шатен времени Георгов», «распущенные по плечам кудри», «жидкий парик» (я решительно не понимаю, отчего его так называют), «парик старого комика», «плешивый» и «длинные волосы», — для всякой роли, какую пришлось бы мне играть.

Как-то раз утром, в воскресенье, я отправился в Петтикот-Лэн[6] и там подобрал себе различные принадлежности костюмов. Нигде нельзя купить театральных костюмов так дешево, как в этом месте. Я купил себе полный матросский костюм за пять шиллингов, а ливрею за шестнадцать. Здесь было также множество старомодных фраков, вышитых жилетов, панталон до колен, блуз, шляп, плащей и шпаг, и все это можно было купить за очень дешевую цену. Потом мне сшили кое-что сестры (в это время они стали смотреть снисходительнее на мою «нелепую выходку» и им было даже приятно думать о том, что у нас в семействе есть актер), за всем же остальным пришлось идти к настоящему костюмеру. Всех этих вещей, вместе с довольно большим запасом современных костюмов, связкой театральных журналов и других книг, ящиков для грима, дорожным несессером, письменным прибором, и т. д. и т. д., набралась довольно большая куча, и так как она с течением времени скорее увеличивалась, нежели уменьшалась, то я решился купить огромную дорожную корзину, которая могла бы вместить все мною купленное, и уложить все вещи.

Я действительно приобрел огромную корзину. Она сохраняется у меня и до сих пор и стоит под лестницей, в прачечной. С тех пор и до настоящего времени я никак не мог от нее отделаться. Переезжая на новую квартиру, я оставлял ее на старой, но мне ее всегда присылали, и привозили ее обыкновенно два человека на телеге, вероятно, воображая, что они возвращают мне драгоценную для меня, доставшуюся мне по наследству, вещь и всегда приходили в смущение от того, что я не выказывал при этом восторга. Я заманивал к себе уличных мальчишек и говорил, что дам им полкроны, если они унесут эту корзину с глаз долой и где-нибудь ее бросят, но они, увидя ее, пугались, и вернувшись домой рассказывали об этом своим матерям, после чего в околотке распространялся слух, что я совершил убийство. Это была совсем не такая вещь, которую можно было бы захватить с собой в темную ночь, с тем, чтобы бросить ее на чужом дворе.

В то время, когда я пользовался ею, мне нужно было укладывать все мои вещи в сенях, потому что ее нельзя было ни внести вверх по лестнице, ни снести вниз. Она всегда стояла за парадной дверью, так что тому, кто входил в эту дверь или выходил из нее, оставалось очень немного места для прохода — около шести футов, и всякий, кто проходил через парадный вход, непременно ушибался, кто больше, кто меньше. Хозяин дома, вернувшись поздно ночью, ударился об нее лбом и начал кричать «караул» и звать полицию, будучи в полной уверенности, что это воры. Служанка, входя в дом с пивом, стукалась об нее и опрокидывала на нее кружку; когда же в нее впитывалось все пиво, то распространялся такой запах, какой бывает в кабаке.

Страшно и подумать, сколько бранных слов было сказано по поводу этой корзины. Железнодорожные носильщики и извозчики приходили от нее в ярость, и они бросались на нее с таким остервенением, что у меня от ужаса замирало сердце. Квартирные хозяйки, которые, при первом моем посещении, рассыпались передо мною в любезностях, становились очень холодны ко мне и не хотели на меня глядеть, когда привозили эту корзину. Никто не сказал о ней доброго слова. Она везде внушала к себе отвращение и ненависть. Я даже боялся, чтобы ее жертвы не восстали и не стерли ее с лица земли. Но мои опасения были напрасны: она перенесла все — и проклятия, и толчки, и я, видя, что мне ни в каком случае не удастся освободиться от нее, решил, что пусть меня в ней похоронят.

Моя верная, старая корзина! Много лет прошло с тех пор, когда мы с тобой отправились в дорогу в тот достопамятный день семнадцатого декабря, когда снег валил хлопьями, и какая ссора вышла у нас тогда с извозчиком, — беда да и только! Но зачем ты покинула меня в Бристоле? Зачем ты…

Довольно: к чему мне делать такие глупые обращения к жалкой, старой корзине? Да и то сказать, для чего мне сидеть сосать ручку пера и с диким видом смотреть на лампу, мучаясь и придумывая что писать, когда у меня под руками тот рукописный материал, который неотступно просит у меня один из этих чертей, лиденгольских издателей (я не желаю, чтобы они ко мне присылали такого мальчишку, который свищет) и надоел мне до смерти?