На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра

Должно быть, мне выпало особенное счастье, что я нападал на таких хороших хозяек, а то они бывают, по большей части, злобными женщинами. Мне часто приходилось иметь с ними дело и, говоря вообще, они были ко мне добры, предупредительны и никогда не выжимали из меня копейку, — совсем наоборот. Мне всего лучше жилось у провинциальных хозяек, но даже и между лондонскими хозяйками, которые, вообще, далеко не так симпатичны, как их провинциальные товарки по профессии, мне никогда не приходилось встречать наводящего страх типа солдата в юбке, о котором я так много слышал.

Может быть, читателю покажется странным, что я защищаю квартирных хозяек, так как их обвиняют во многом, но справедливость требует, чтобы я высказал то, что пришлось испытать мне самому. У них есть свои недостатки. Они грубо обходятся с прислугой (но в этом случае и прислуга говорит им дерзости, так что, может быть, прислуга только платит им тою же монетой), непременно хотят сами жарить котлеты и так много говорят, что хоть бы впору какому-нибудь ирландскому члену парламента. Они непременно расскажут вам обо всех своих огорчениях и заставляют вас дожидаться завтрака, который приготовляют сами. Они не устают перечислять все, что они сделали для какого-нибудь неблагодарного родственника, приносят огромную пачку относящихся сюда писем и выражают желание, чтобы вы их прочли.

Они также надоедают вам до смерти, рассказывая каждый день со всеми подробностями о том, что сказал или сделал один безупречный молодой человек, бывший когда-то их постояльцем. По-видимому, этот молодой человек был совсем подавлен необычайной добротой упомянутой хозяйки. Он много раз говаривал ей со слезами на глазах: «Ах, миссис такая-то, вы были для меня больше, чем мать», и при этом он жал ей руку и говорил, что ничем не может заплатить ей за ее доброту. Последнее оказывалось верным, потому что в конце концов он обыкновенно уезжал от нее, задолжав ей порядочную сумму.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Я играю в постоянной труппе

Мне жилось очень плохо в той труппе, в которую я теперь поступил. Какова была эта труппа, мы узнаем из следующих выдержек:

…— Дорогой Джим. Если я останусь долго в этой труппе, то, наверно, сойду с ума (ты, может быть, скажешь, что это не трудно, так как ума у меня немного). Мне нужно поскорее уйти отсюда. Дело поставлено до такой степени плохо, что ты себе не можешь и представить. Театр Крэммлеса, по сравнению с тем, как ведется дело у нас, покажется настоящей Comedie Francaise. У нас нет ни режиссера, ни кассира. Если только это одно, то я не стал бы роптать, но мы должны сами расклеивать афиши, общими силами рисовать декорации и собирать у входа деньги, — хотя эта последняя обязанность не особенно трудна. У нас нет определенных амплуа. Мы все играем «ответственные» роли и последние распределяются между нами с полнейшим беспристрастием. Что касается жалованья, то и тут соблюдается восхитительное равенство: мы все получаем гинею. То есть, это в теории; в действительности же мы получаем различное жалованье, каждый, соответственно с умением приставать и требовать его; maximum, до которого доходит который-нибудь из актеров, это — пятнадцать шиллингов.

Но когда подумаешь, перед какой публикой мы играем, то остается только удивляться, что мы получаем и такое жалованье. Каждый вечер делается страшно, когда посмотришь на зрительную залу. Она так тускло освещена (потому что, в видах экономии, газ пускается только на одну четверть против нормы), что едва видно, как пройти, и так пуста, что в ней долго отдается всякий звук, и когда в какой-нибудь сцене говорят два лица, то представляется, что говорит целая дюжина. Вы ходите по сцене и видите, что перед вами разбросаны там и сям по партеру каких-нибудь двадцать человек; еще несколько человек облокотились на перила галереи и не слушают пьесы, потом виднеются две или три небольших группы в ложах, а фоном для этих пятен, какими представляются несчастные зрители, служат бросающиеся в глаза голые доски и мрачные кресла. При такой обстановке играть невозможно. Все, что только можно сделать, это дотянуть как-нибудь роль до конца, и зрители, которые, очевидно, все без исключения жалеют с самого начала представления о том, что пришли в театр — они даже и не думают этого скрывать — бывают так же рады, как и мы сами, когда окончится пьеса. В каждом городе мы останавливаемся только на неделю и везде играем одни и те же пьесы, так что, само собою разумеется, теперь не нужно учить ролей и не бывает репетиций; но я жалею, что нет ни того, ни другого; все, что угодно, было бы лучше этого наводящего тоску однообразия.

Я мог бы догадаться, что это за труппа, судя по тем ролям, которые пересылались мне по почте. Я играю Дункана, Банко, Сейтона и убийцу в «Макбете», Тибольта и Аптекаря в «Ромео и Джульетте», Лаэрта, Осрика и второго актера в «Гамлете» и т. д. во всех пьесах. Никто из нас не играет меньше двух ролей в одной и той же пьесе. Только что нас убьют, или уберут куда-нибудь в качестве одного лица, как мы снова выходим на сцену в другой роли, и все это делается так скоро, что у нас почти нет времени на то, чтобы переменить костюм. Я иногда выхожу на сцену в совершенно новой роли в прежнем костюме и только наклеиваю себе бороду. Это напоминает мне того негра, который взял шляпу своего господина, воображая, что его примут за «одного из этих белых». Я думаю, что если бы зрители — если только в театре были бы зрители — постарались вникнуть в пьесу, то им сделалось бы очень смешно; а если бы они были хотя сколько-нибудь знакомы с произведениями нашего национального поэта, то они были бы еще более озадачены. Мы так исправили оригиналы, что их не узнал бы сам Шекспир. В пьесах только одна треть принадлежит Шекспиру, а две трети — известному всему миру трагику из Дрюри-Лэна.

Само собою разумеется, что я так и не получил денег за проезд по железной дороге, хотя мне и обещали их отдать по приезде на место, и теперь я уже перестал их просить…

Через несколько недель мне представился случай переменить труппу, и едва ли нужно прибавлять, что я с радостью ухватился за него. Мы проезжали через один большой город, который был главным местопребыванием постоянной труппы, ездившей на гастроли только в ближайшие города; услыхав, что оттуда недавно ушел один из актеров, игравший «ответственные» роли, я пошел прямо к антрепренеру, предложил свои услуги и был принят. Разумеется, мне следовало бы предупредить прежнего антрепренера за две недели, как всегда делается, но в настоящем случае он едва ли мог требовать этого. Итак, я подарил известному всему свету трагику из Дрюри-Лэна все недоплаченное им мне жалованье — при такой щедрости с моей стороны мы с ним оба осклабились — и сейчас же ушел от него. Я не думаю, чтобы он очень жалел обо мне. Благодаря этому, у него каждую неделю оставалось несколько шиллингов в кармане, потому что мое место было замещено одним музыкантом из оркестра, так что в оркестре осталось только два человека.

Та труппа, к которой я теперь принадлежал, была одною из очень немногих постоянных трупп, которые в это время еще оставались в провинции. Тогда уже прочно установилась другая система и были в ходу странствующие труппы, которые поэтому вытеснили труппы старого типа, которые из года в год играли обыкновенно все в одном и том же тесном кругу и считались как бы учреждением в каких-нибудь посещаемых ими шести городах. Я не стану говорить здесь о сравнительных достоинствах или недостатках той и другой системы. У каждой из них есть выгодные и невыгодные стороны, не только с точки зрения «школы», но также личных интересов актера и удобств для жизни. Я скажу только одно относительно последней из этих систем, что я лично предпочитал суетню и разнообразие при переезде из одного города в другой.

И действительно, несмотря на все неизбежные при путешествии заботы и неприятности именно в этой постоянной перемене — в этой беспрестанно меняющейся панораме различных сцен и обстоятельств, среди которых я находился, и заключалась для меня главная прелесть жизни актера. В молодости всегда приятна перемена, какого бы рода она ни была, как в большом, так и в малом. В это время в нашем прошлом еще не было тех разочарований, которые могли бы охладить нас и заставить отнестись скептически к тем благоприятным случаям, которые, может быть, готовит нам будущее. Молодой человек смотрит на всякую перемену, как на новый случай испробовать свои силы. При каждом новом отправлении в путь воображение рисует ему более блестящий успех и при каждом новом повороте дороги он надеется дойти до цели.