Смерть и любовь в Гонконге

– Ну как тебе не совестно! – пристыдил его доктор Меркер, не поленившийся осмотреть этот тайник. – Такой пожилой человек, а ведешь себя как дитя!

– Я никому не разрешал ломать мои стены! – бушевал Мэй. – Даже у крысы должен быть уголок, принадлежащий ей одной. А у меня, образованного человека, все отняли и ничего не оставили! На собственной джонке я превратился в некоторое подобие травы-паразита.

– На моей джонке! – сказал доктор Меркер с тонкой улыбкой. – Мэй, я на нее не претендовал, но теперь она моя и перестраивают ее по моим планам!

– И куда же прикажешь повесить мои литавры? – продолжал кричать Мэй. – Со мной можно сделать все что угодно, даже кастрировать – но литавры отнимать не смей!

– Неужели ты бил бы в литавры, находясь между палатами тяжелобольных? Устраивал бы этот адский шум?

– Адский шум! Мои литавры! – Доктор Мэй никак не мог успокоиться. – Ты представляешь себе музыку Бетховена без них? Или Брукнера без барабанной дроби? О небо, какого невежественного человека ты терпишь! Я требую, чтобы мне предоставили помещение, где бы я мог по вечерам музицировать!

– Но не внизу, Мэй! Там у нас будет стационар.

– Мои сольные концерты на литаврах – лучшее из лекарств! Спроси, кого хочешь. Спроси их, хотят они, чтобы доктор Мэй забросил свою музыку? Ни один не поднимет палец вверх. Но спроси их еще: кого вылечила музыка доктора Мэя? Руки сами взлетят! Так-то вот!

Доктор Мэй решил ответить демонстрацией. Он вынес инструменты на палубу и, в то время как внизу продолжались работы по оборудованию новых палат и кабинетов, а доктор Меркер вел прием пациентов, поставил на проигрыватель пластинку с симфонией Чайковского, включил динамик на полную мощность и принялся с такой яростью обрабатывать свой инструмент, что пот ручьями струился по его лицу. Пациенты, ждавшие своей очереди, сели вокруг него в кружок и смотрели на него с немым восхищением. И при первой возможности аплодировали.

«Вот, прислушайся к их мнению, великий Вэй Кантех, – думал доктор Мэй. – Не только пилюли и уколы врачуют – здоровье возвращает еще доброта сердца и радость жизни! Если больной весел, он болен только наполовину. Вам, молодым супермозгам, еще предстоит это постигнуть! И еще вы должны осознать, что душа важнее тела!»

Доктор Меркер появился на палубе после осмотра последнего на этот день пациента. Теперь время было строго регламентировано. Последние часы он посвящал лежачим больным. До сих пор больных привозили и поднимали на борт их родственники и соседи, а впоследствии доктор Меркер планировал навещать их на жилых джонках, немецкие деревенские врачи объезжали своих подопечных. Мэй счел это идиотизмом.

– Станешь навещать больных – распрощайся с самой мыслью об отдыхе и покое. Пусть приезжают сюда, как десятилетиями заведено: тогда они поедут к врачу только в том случае, если без этого никак нельзя обойтись. Если же ты вздумаешь сам навещать их, тебя станут вызывать и тогда, когда у кого-то вскочит прыщик! Фриц, ты вскоре сделаешься самым могущественным человеком в городе джонок, а могущественные люди никогда не заглядывают в хижины! Во всяком случае, не в Китае. Забудь о том, чему тебя учили в Европе. Отныне ты Вэй Кантех, и больше никто!

Доктор Мэй сидел за своими литаврами весь в поту, но улыбающийся от счастья. Чайковский всегда трогал его до слез, и не потому, что ударные в этой музыке играли не последнюю роль, – просто она его будоражила.

– Надо бы мне выступить с концертами, – сказал Мэй, когда доктор Меркер сел рядом с ним.

– С пластинками?

– Мало ли какие глупости продавались за огромные деньги! Вспомни, как чья-то измазанная краской детская ванночка ушла на аукционе за сто тысяч долларов. Почему бы мне не зарабатывать деньги как литаврщику? Нам, Фриц, нужны деньги… мы банкроты! От больных мы много не получим. Все они бедняки, за исключением нескольких спекулянтов и негодяев. Денег только на ремонт и перестройку хватит. А где взять на оборудование, ума не приложу. Кровати, постельное белье, ванны, душевые – у меня вот целый список. Нет, в самом деле голова кругом идет! И это всего лишь для палат внизу. А где взять деньги на приборы диагностики и на кое-что подороже?. Я, Фриц, прикинул: получается, что на самое-самое необходимое нужно никак не меньше ста пятидесяти тысяч! С наших пациентов мы такой суммы не соберем до двухтысячного года.

– Мы как-то говорили об этом с Янг, – подбирая слова, чтобы не слишком обнадеживать, ответил Меркер. – Она обещала помочь.

– Предлагаешь пустить девочку по миру? Хватит и того, что мы с тобой оба по нос в воде.

– Она сказала, что попытается достать…

– Не выступая в «Кантонском драконе»? Не гастролируя? И не подвергаясь опасности, что в нее опять будут стрелять?

– У меня есть еще одна идея, я пока что с тобой о ней не говорил. Я мог бы пойти к Джеймсу Маклиндли и попросить его одолжить или пожертвовать эти сто пятьдесят – двести тысяч долларов. Для Джеймса это такая мелочь, что он даже не заметит, как их спишут с его счета.

– Эта идея мне не нравится, – сказал Мэй, подумав.

– Почему?

– У Маклиндли стреляли в Янг.

– Это ничего не значит. Просто для кого-то представился удачный случай, Маклиндли никакого отношения к этому не имеет. Поговорить с ним имеет смысл, тем более он считает меня своим другом.

– Нет, это мне не по душе. – Доктор Мэй смотрел на маслянистую, грязную поверхность за бортом. – Я ничего не могу объяснить, но чувствую, что нельзя, не подходит это. Во мне все этому противится.

– Ты не знаешь Джеймса.

– Допустим. Но наслышан о нем. Через него проходит вся торговля шелком! Как бы там разные фирмы ни назывались, везде на месте хозяина сидит маленький Маклиндли. Я испытываю к нему непреодолимое отвращение.

– Если бы Джеймс согласился, мы бы забот не знали, Мэй! Судно-госпиталь – только этой жемчужины в его короне и недостает. Нет, я считаю, это дело стоящее.

– Спроси Янг. – Доктор Мэй опустил голову в ладони. – У нее чутье дикого животного. Если она согласится, попытайся, Фриц…

В тот вечер к этой теме больше не возвращались. Доктора Мэя опять отвезли на сушу, где он в заведении мадам Ио занял привычное место наблюдателя и исповедника девиц легкого поведения, которые делились с ним своими большими и малыми заботами и получали от добродушного старика полезные советы. Старый Китай не умер. Даже в веселом доме принято, как велит традиция, прислушиваться к словам умудренного жизнью человека.

А доктор Меркер с Янг на маленькой моторке отправились на ее роскошную джонку. После того как на судне доктора сломали все стены и перегородки, они перебрались жить к Янг. Для нее это стало как бы сколком будущего: днем на госпитальном судне, а вечером на своей джонке – так, по ее представлениям, они будут жить долгие годы.

Ее брат и мажордом Линь всякий раз встречал их при полном параде, торжественно. К их приезду в салоне уже был накрыт стол, и повара приносили лучшие блюда из своей чудо-кухни; ароматические палочки отбивали любой неприятный запах, доносившийся снаружи, особенно кисловатый запах маслянистой воды и горький от дохлой рыбы. Линь, обладавший манерами артиста придворного театра, объяснял Меркеру, что подавалось на стол при каждой перемене блюд: это кантонская кухня, а это пекинская или сычуанская. Или, например, обед из шести блюд, приготовленных в традициях «Ян Ха» – это мечта каждого китайца. Пельмени с мясом крабов, телятина в устричном соусе, цыпленок в китайском вине, овощи с мясом раков и трепангов, жареный угорь с ростками бамбука, вареные раки, утиный суп с лимонными дольками, жареная, подсоленная куриная печенка, пирожки с курятиной. Линь называл блюда, словно сообщал о прибытии на бал знатных господ. И это были воистину княжеские яства, а какой вкус! Запивали их китайским вином, золотисто-желтым и пряным, очень легким.

Когда за столом сидел доктор Мэй, дело почти всегда принимало забавный оборот. Он поглощал немыслимые количества пищи, а потом начинал требовать двойную порцию китайской водки – якобы для лучшего ее усвоения. Янг отказывала ему, сколько хватало терпения, потому что после каждого очередного стаканчика Мэй громко отрыгивал, чему немало радовался.