Некуда

Женни взяла бумагу и, подняв ее вверх, встала со стула.

– А что будет, если эта бумага пропадет? – спросила она, глядя тревожными и восторженными глазами на Розанова. – Отвечайте мне чистую правду.

– Если эту подорожную у Николая Степановича украдут?

– Да, если ее у него украдут? Скорее, скорее отвечайте.

– Если украдут, то… ему выдадут новую, а об этой объявят в газетах.

– И только? Говорите же: и только?

– И только, еслиона будет украдена и пропадет без вести. В противном случае, если Райнер с нею попадется, то… будет следствие.

– Да, но мой муж все-таки не будет отвечать, потому что он ничего не знал? Я скажу, что я… сожгла ее, изорвала…

– Да, что до вашего мужа, то он вне всяких подозрений.

– Держите же ее, берите, берите, – произнесла, дрожа, Женни.

Она выбежала из кабинета и через час вернулась с шелковым кошельком своей работы.

– Здесь что-то около сорока рублей. У меня более ничего нет, – лепетала она, беспрестанно меняясь в лице. – Берите это все и ступайте домой.

– Что вы такое задумали, Евгения Петровна! Вспомните, что вы делаете!

– Берите и ступайте, приготовьте ему какое-нибудь платье: он ночью будет у вас.

– Как вы это сделаете? Подумайте только, у нас не старая, не прежняя полиция.

– Ах, идите бога ради домой, Дмитрий Петрович. Я все обдумала.

Розанов положил в карман подорожную, деньги и отправился домой.

Женни возвратилась в свою спальню, пожаловалась, что она нехорошо себя чувствует и, затворив за собою дверь из детской, опустилась перед образником на колени.

Темные лики икон, озаренные трепетным светом лампады, глядели на молящуюся строго и спокойно.

В детской послышался легкий старческий сап няни.

Евгения Петровна тихо прошла со свечою по задним комнатам. В другой маленькой детской спала крепким сном мамка, а далее, закинув голову на спинку дивана, похрапывала полнокровная горничная. Хозяйка тем же осторожным шагом возвратилась в спальню. Вязмитинов еще не возвращался. В зале стучал медленно раскачивающийся маятник стенных часов.

Женни осторожно повернула ключ в заветной двери. Райнер спокойно сидел на краю ванны.

– Вы можете уходить нынче ночью, – начала торопливо его спасительница. – Вот вам свеча, зеркало и ножницы: стригите ваши волосы и бороду. Ночью я вас выпущу через подъезд. Розанов будет ждать вас дома. Если услышите шаги, гасите свечу.

– Евгения Петровна! зачем вы…

– Тсс, – произнесла Женни, и ключ снова повернулся.

В одиннадцать часов возвратился Вязмитинов. Он очень удивился, застав жену в постели.

– Я очень нездорова, – отвечала, дрожа, Евгения Петровна.

– Что у тебя, лихорадка? – расспрашивал Вязмитинов, взяв ее за трепещущую руку.

– Верно, лихорадка: мне нужен покой.

– За доктором послать?

– Ах, мне покой нужен, а не доктор. Дайте же мне покою.

– Ну, бог с тобой, если ты нынче такая нервная.

– Да, я в самом деле чувствую себя очень расстроенной.

– Я тоже устал, – отвечал Вязмитинов и, поцеловав жену в лоб, ушел в свой кабинет.

Женни отослала горничную, сказав, что она разденется сама.

Наступила ночь; движение на улице совершенно стихло; часы в зале ударили два.

Женни осторожно приподнялась с кровати и, подойдя неслышными шагами к дверям, внимательно слушала: везде было тихо. Из кабинета не доходило ни звука, повсюду темнота.

– Пора! – шепнула Женни, отворив дверь Райнеровой темницы.

Райнера невозможно было узнать. Ни его прекрасных волос, ни усов, ни бороды не было и следа. Неровно и клочковато, но весьма коротко, он снес с своей головы всю растительность.

– Скорей и тише, – шепнула Женни.

Райнер вышел по мягкому ковру за драпировку.

– Вы губите себя, – шептал он.

– Вы здесь губите меня более, чем когда вы уйдете, – так же тихо отвечала, оглядываясь, Женни.

– Я никогда не прощу себе, что послушался вас сначала.

– Тсс! – произнесла Женни.

– Для кого и для чего вы так рискуете? Боже мой!

– Я так хочу… для вас самих… для Лизы. Тсс! – опять произнесла она, держа одною рукою свечу, а другою холодную руку Райнера.

Все было тихо, но Женни оставила Райнера и, подойдя к двери детской, отскочила в испуге: свеча ходенем заходила у нее в руке.

С той стороны двери в эту же щель створа глядел на нее строгий глаз Абрамовны.

– Зачем ты, зачем ты здесь, няня! – нервно шептала, глотая слова, Женни. – Спи, иди спи!

Абрамовна отворила дверь, перешагнула в спальню и, посмотрев на Райнера, повертела свою головную повязку.

– Я тебе расскажу, все расскажу после, – пролепетала Женни и, быстро вскочив, взяла Райнера за руку.

– Куда? страмовщица: опомнись! – остановила ее старуха. – Только того и надо, чтобы на лестнице кто-нибудь встретил.

Старуха вырвала у Евгении Петровны свечу, махнула головою Райнеру и тихо вышла с ним из залы.

Женни осталась словно окаменелая; даже сильно бившееся до сих пор сердце ее не стучало.

Легкий звон ключа сказал ей, что няня с Райнером прошли залу и вышли на лестницу.

Женни вздрогнула и опять упала на колени.

Абрамовна с Райнером так же тихо и неслышно дошли по лестнице до дверей парадного подъезда. Старуха отперла своим ключом дверь и, толкнув Райнера на улицу, закричала пронзительным старушечьим криком:

– Если не застанешь нашего доктора, беги к другому, да скорее беги-то, скорее; скажи, очень, мол, худо.

Райнер побежал бегом.

– Да ты бери извозчика! – крикнула вдогонку старуха и захлопнула двери.

Райнер взял первого извозчика и, виляя на нем из переулка в переулок, благополучно доехал до розановской квартиры.

Доктор ждал гостя. Он не обременял его никакими вопросами, помог ему хорошенько обриться; на счастье, Розанов умел стричь, он наскоро поправил Райнерову стрижку, дал ему теплые сапоги, шапку, немного белья и выпроводил на улицу часа за полтора до рассвета.

– Боже! за что я всех вас подвергаю такому риску, я, одинокий, никому не нужный человек, – говорил Райнер.

– Вы уходите скорей и подальше: это всего нужнее. Теперь уж раздумывать нечего, – отвечал Розанов.

Когда послышался щелк ключа в двери, которую запирала няня, Евгения Петровна вскочила с колен и остановилась перед поднятыми занавесками драпировки.

Старуха вошла в спальню, строгая и суровая.

– Няня! – позвала ее Евгения Петровна.

– Ну!

Евгения Петровна заплакала.

– Перестань, – сказала старуха.

– Ты… не думай, няня… Я клянусь тебе детьми, отцом клянусь, я ничего…

– Ложись, говорю тебе. Будто я не знаю, что ли, глупая ты!

Старуха поправила лампаду, вздохнула и пошла в свою комнату.

Райнера не стало в Петербурге.

Глава восемнадцатая

Землетрясение

Четвертые сутки Лизе не удалось просидеть в своей комнате.

Белоярцев в этот день не обедал дома и прискакал только в шесть часов. Он вошел, придавая своему лицу самый встревоженный и озабоченный вид.

– Все дома? – спросил он, пробегая в свою комнату.

– Все, – лениво ответила Бертольди.

– А Бахарева? – спросил он, снова выбежав в залу.

– Она в своей комнате.

– Зовите ее скорее сюда. У нас сегодня непременно будет полиция.

– Полиция! – воскликнуло разом несколько голосов.

– Да, да, да, уж когда я говорю, так это так. Сегодня ночью арестовали Райнера; квартира его опечатана, и все бумаги взяты.

Бертольди бросилась с этой новостью к Лизе.

– Нужно все сжечь, все, что может указать на наши сношения с Райнером, – говорил Белоярцев, оглядываясь на все стороны и соображая, что бы такое начать жечь.

Вошла Лиза. Она была бледна и едва держалась на ногах. Ее словно расшибло известие об аресте Райнера.

– У вас, Лизавета Егоровна, могут быть письма Райнера? – отнесся к ней Белоярцев.

– Есть, – отвечала Лиза.

– Их нужно немедленно уничтожить.