Некуда

– Сейчас, Дарья Афанасьевна, – ответил доктор и через пять минут, совсем одетый, пришел в спальню, где куксилась маленькая.

– Что с нею?

– Ничего; дайте ревеньку, и ничего больше не надо.

– Где это вы всю ночь проходили, Дмитрий Петрович? А! Вот жене-то написать надо! – шутливо и ласково проговорила Дарья Афанасьевна.

– Мы так с Араповым проходили, – отвечал доктор.

Дарья Афанасьевна покачала головкою.

– Что вы? – спросил, улыбаясь, Розанов.

– Да охота вам с ним возиться.

– А что?

– Да так.

– Разве он нехороший человек?

– Н… нет, я о нем ничего дурного не знаю, только не люблю я его.

– Не любите! А мне казалось, что вы с ним всегда так ласковы.

– Да я ничего, только…

– Только не любите? – смеясь, договорил Розанов.

– Да, – коротко ответила Дарья Афанасьевна.

– За что ж вы его не любите-то?

– Так, – актер он большой. Все только комедии из себя представляет.

Прошло два дня. Арапов несколько раз заходил к доктору мрачный и таинственный, но не заводил никаких загадочных речей, а только держался как-то трагически.

– Что ты думаешь об Арапове? – спросил однажды Розанов Нечая, перебиравшего на своем столе бумаги.

– О ком? – наморщив брови, переспросил пристав.

– Об Арапове? – повторил доктор.

– А бодай уси воны поиздыхали, – с нетерпением отозвался Нечай.

– Нет, серьезно?

– Так соби ледащица, як и уси.

– Ну, врешь, брат, он парень серьезный, – возразил доктор.

Нечай посмотрел на него и, засмеявшись, спросил:

– Это он тебе не про революцию ли про свою нагородыв? Слухай его! Ему только и дела, что побрехеньки свои распускать. Знаю я сию революцию-то с московьскими панычами: пугу покажи им, так геть, геть – наче зайцы драпнут. Ты, можэ, чому и справди повирив? Плюнь да перекрестысь. Се мара. Нехай воны на сели дурят, где люди прусты, а мы бачимо на чем свинья хвост носит. Это, можэ, у вас там на провинцыи так зараз и виру дают…

– Ну нет, брат, у нас-то не очень. Поговорить – так, а что другое, так нет…

– Ну, о то ж само и тут. А ты думаешь, что як воны що скажут, так вже и бог зна що поробыться! Черт ма! Ничего не буде з московьскими панычами. Як ту письню спивают у них: «Ножки тонки, бочка звонки, хвостик закорючкой». Хиба ты их за людей зважаешь? Хиба от цэ люди? Цэ крученые панычи, та и годи.

Доктор имел в своей жизни много доводов в пользу практического смысла Нечая и взял его слова, как говорят в Малороссии, «в думку», но не усвоил себе нечаевского взгляда на дела и на личность Арапова, а продолжал в него всматриваться внимательнее.

На той же неделе Розанов перед вечером зашел к Арапову. День был жаркий, и Арапов в одних панталонах валялся в своей спальне на клеенчатом диване.

Напротив его сидела Давыдовская в широчайшей холстинковой блузе, с волосами, зачесанными по-детски, сбоку, и курила свою неизменную трубку.

И хозяйка, и жилец были в духе и вели оживленную беседу. Давыдовская повторяла свой любимый рассказ, как один важный московский генерал приезжал к ней несколько раз в гости и по три графина холодной воды выпивал, да так ни с чем и отошел.

– Ну ты! Зачем ты сюда пришел? – смеясь, спросила Розанова штабс-капитанша.

Нужно заметить, что она всем мужчинам после самого непродолжительного знакомства говорила ты и звала их полуименем.

– А что? помешал, что ли, чему? – спросил Розанов.

– Да нечего тебе здесь делать: ты ведь женатый, – отвечала, смеясь, Давыдовская.

– Ничего, Прасковья Ивановна: он ведь уж три реки переехал, – примирительно заметил Арапов.

– О! В самом деле переехал! Ну так ты, Митька, теперь холостой, – садись, брат. Наш еси, воспляшем с нами.

– О чем дело-то? – спросил, садяся, доктор.

– Да вот про людей говорим, – отвечал Арапов.

– Ничего не понимаю, – отвечал доктор.

– О, толкушка бестолковая! Ты, Арапка, куда его по ночам водишь? – перебила хозяйка.

– Куда знаю, туда и вожу.

– Кто-то там без него к его жене ходит? – спросила Давыдовская, смеясь и подмаргивая Арапову.

Доктора неприятно кольнула эта наглая шутка: в нем шевельнулись и сожаление о жене, и оскорбленная гордость, и унизительное чувство ревности, пережившей любовь.

Дорого дал бы доктор, чтобы видеть в эту минуту горько досадившую ему жену и избавить ее от малейшей возможности подобного намека.

– Моя жена не таковская, – проговорил он, чтобы сказать что-нибудь и скрыть чувство едкой боли, произведенное в нем наглым намеком.

– А ты почем знаешь? Ребята, что ли, говорили? – смеясь, продолжала Давыдовская. – Нет, брат Митюша, люди говорят: кто верит жене в доме, а лошади в поле, тот дурак.

– Мало ли сколько глупостей говорят люди!

– Да, люди глупы…

Доктора совсем передернуло, но он сохранил все наружное спокойствие и, чтобы переменить разговор, сказал:

– Не пройдемтесь ли немножко, Арапов?

– Пожалуй, – отвечал корректор и стал одеваться.

Давыдовская вышла, размахивая трубкой, которая у нее неудачно закурилась с одной стороны.

Розанов с Араповым пошли за Лефортовский дворец, в поле. Вечер стоял тихий, безоблачный, по мостовой от Сокольников изредка трещали дрожки, а то все было невозмутимо кругом.

Доктор лег на землю, Арапов последовал его примеру и, опустясь, запел из «Руслана»:

Поле, поле! Кто тебя усеял мертвыми костями?

– Какая у вас всегда мрачная фантазия, Арапов, – заметил сквозь зубы доктор.

– Каково, батюшка, на сердце, такова и песня.

– Да что у вас такое на сердце?

– Горе людское, неправда человеческая – вот что! Проклят человек, который спокойно смотрит на все, что происходит вокруг нас в наше время. Надо помогать, а не сидеть сложа руки. Настает грозный час кровавого расчета.

– Зачем же кровавого?

– Нет-с, дудки! Кровавого-с, кровавого…

– Не понимаю я, чего вы хотите.

– Правды хотим.

– Какая это правда, – кровью! В силе нет правды.

– Клин клином-с выбивают, – пожав плечами, отвечал Арапов.

– Да какой же клин-то вы будете выбивать?

– Враждебную нам силу, силу, давящую свободные стремления лучших людей страны.

– Эх, Арапов! Все это мечтания.

– Нет-с, не мечтания.

– Нет, мечтания. Я знаю Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы с нею не поделаете. Если что делать еще, так надо ладом делать, а не на грудцы лезть. Никто с вами не пойдет, и что вы мне ни говорите, у вас у самих-то нет людей.

– А может быть, и есть! Почем вы это знаете?

– Так, знаю, что нет. Я в этом случае Фома неверный.

– А если вам покажут людей?

– Что ж покажут! Покажут словесников, так я их и дома видывал.

– Нет, вы таких дома не видали…

– Ну, это будет новость, а я себе такого современного русского человека как-то не могу представить.

– Какие вы все, господа, странные! – воскликнул Арапов. – Зачем вам непременно русского?

– Как же? Кому же до нас дело, как не нам самим?

– Отечество человеческое безгранично.

Доктору вдруг почему-то припомнился Райнер.

– Кто ж это будет нашим спасителем? Чужой человек, стало быть?

– Да, если хотите смотреть с своей узкой, патриотической точки зрения, это будет, может статься, чужой человек.

– И вы его знаете?

И я его знаю, – самодовольно ответил Арапов.

«Языня ты, брат, в самом деле», – подумал доктор.

– И вы его можете узнать, – продолжал Арапов, если только захотите и дадите слово быть скромным.

– Я болтлив никогда не был, – отвечал доктор.

– Ну, так вы его увидите. В следующий четверг вечером пойдемте, я вас введу в одно общество, где будут все свои.

– И там будет этот чужой человек?

– И там будет этот чужой человек, – отвечал с ударением Арапов.

Глава третья

Чужой человек

В одну темную и чрезвычайно бурную ночь 1800 года через озеро Четырех Кантонов переплыла небольшая черная лодка. Отчаянный гребец держался направления от кантона Швица к Люцерну. Казалось, что в такую пору ни один смертный не решился бы переплыть обыкновенно спокойное озеро Четырех Кантонов, но оно было переплыто. Швицкий смельчак за полночь причалил к одной деревушке кантона Ури, привязал к дереву наполненный до половины водою челнок и постучал в двери небольшого, скромного домика. В одном окне домика мелькнул огонь, и к стеклу прислонилось испуганное женское лицо. Приезжий из Швица постучал еще раз. Смелый мужской голос из-за двери спросил: