Некуда

– Я мыслю, я мыслю, – это як мой племянник. Як не выгонит, так я поседю еще дней кильки. Do jutra, [44]– сказал он, прощаясь с Слободзиньским.

– Do jutra, – ответил Слободзиньский, и компания, топоча и шумя, вышла на улицу.

У ворот дома капитанши Давыдовской компания приглашала Розанова и Арапова ехать провести повеселее ночку.

Розанов наотрез отказался, а Райнера и не просили.

– Отчего вы не едете? – приставал Арапов к Розанову.

– Полноте, у меня есть семья.

– Что ж такое, семья? И у Белоярцева есть жена, и у Барилочки есть жена и дети, да ведь едут же.

– А я не поеду – устал и завтра буду работать.

Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и тоже поехал.

По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего:

Мени с жинкою не возыться,

А тютюн да люлька

Казаку в дорози

Знадобится.

Чтоб отвязаться от веселого товарищества, Райнер зашел ночевать к Розанову, в кабинет Нечая.

Глава пятая

Патер Роден и аббат д‘Егриньи

Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел в уединенную рабочую хозяина.

Ласковое и внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был серьезен и сух.

Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому на кучу пепла и сора, сказал:

– Велите убирать эту мерзость.

Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошел в рабочую.

Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой комнаты.

– Войдите, – отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.

Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко выдававшийся вперед широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы – о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами – о сильном уме и искушенном тяжелыми опытами прошлом.

Теперь на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он сидел до этого времени, лежала на диване, а на столе, возле лампы, был брошен артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы.

Рациборский, взойдя, переложил ключ и запер за собою дверь. Он дернул было занавеску другой двери, что вела в буфет, но Ярошиньский сказал:

– Здесь уже заперто.

Рациборский подошел к печке и, заложив назад руки, стал молча.

– Велите ложиться спать лакею, – сказал Ярошиньский, продолжая быстро ходить по комнате и смотря в пол.

– Михаль! ложись спать, – крикнул по-польски Рациборский в фальшивый отдушник и, тотчас же закрыв его войлочным колпачком, лежавшим на шкафе, стал снова у печки.

С минуты выхода гостей здесь все говорили по-польски.

Прошло более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее распоряжение, а он все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную голову и смотря на схваченные спереди кисти белых рук. Он был необыкновенно интересен: его длинная черная фигура с широко раздувающимися длинными полами тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру еще более увеличивали это сходство. Он не ходил, а точно летал над полом на своих черных, крылообразно раздувающихся фалдах.

Рациборский стоял молча. Столовые часы мелодически прозвонили три рама.

– Это все, что я видел? – спросил незнакомец, продолжая ходить и смотреть на свои опущенные к коленям руки.

– Это все, пан каноник, – отвечал тихо, но с достоинством Рациборский.

– Странно.

– Это так есть.

Опять началось долгое молчание.

– И другого ничего?

– Ксендз каноник может мне верить.

– Я верю, – отвечал каноник и после долгой паузы сказал: – Я желаю, чтобы вы мне изложили, почему вы так действовали, как действуете.

– Я сходился и наблюдал; более я ничего не мог делать.

– Почему вы уверены, что, кроме этих господ, нет других удобных людей?

– Я с ними сходился: здешние почти все в этом роде.

– В этих родахскажите: они все разно мыслят.

– Таковы все; у них что ни человек, то партия.

По тонким губам каноника пробежала презрительная улыбка.

– Нужно выбрать что-нибудь поэффектнее и поглупее. Эти скоты ко всему пристанут.

Каноник опять походил и добавил:

– Арапов и рыжий весьма удобные люди.

– Фразеры.

– А что вам до этого? – сказал каноник, остановят и быстро вскинув голову.

– С ними ничего нельзя сделать.

– Пустые люди: всех выдадут и все испортят.

– Отчего?

– А вам что за дело?

– Общество очень скоро поймет их.

– А пока поймет?

– Они попадутся.

– А вам что за дело?

– И перегубят других.

– Вам что за дело? Что вам за дело? – спрашивал с ударением каноник. Рациборский молчал.

– Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны?

– Я прошу позволения…

– Вы должны слушать, молчать.

– Ксендз каноник Кракувка! – вспыльчиво вскрикнул Рациборский.

– Что, пан поручик московской службы? – с презрительной гримасой произнес Кракувка, оглянувшись через плечо на Рациборского.

Рациборский вздохнул, медленно провел рукою по лбу, и, сделав шаг на середину комнаты, спокойно сказал:

– Я прошу извинения.

– Прощения, а не извинения, – сухо заметил каноник, не обращая никакого внимания на Рациборского.

– Я прошу прощения, – выговорил молодой человек. Каноник не ответил ни слова и продолжал ходить молча.

– Принесите мне стакан воды с сиропом, – проговорил он через несколько минут.

Рациборский вышел, и пока он возвратился, Кракувка что-то черкнул карандашом в своем бумажнике.

– Вы дурно действовали, – начал Кракувка, выпив воды и поставив стакан на стол.

– Здесь ничего нельзя делать.

– Неправда; дураков можно заставлять плясать, как кукол. Зачем они у вас собираются?

– Они любят сходиться.

– Бездельники! Что ж, они думают, зачем они собираются у вас?

– Им кажется, что они делают революцию.

– Только и умно, что вы тешите их этой обстановкой. Но что они ничего не делают – это ваша вина.

– Ксендз каноник многого от меня требует.

– Многого? – с презрением спросил Кракувка. – Они бредят коммунизмом своего народа, да?

– Да.

– Так я им завтра дам, что делать, – сказал с придыханием Кракувка.

– Но и это не все; лучшие, умнейшие из них не пойдут на это.

– А зачем вам лучшие? Зачем вам этот лекарь?

– Мне его рекомендовал Арапов.

– Это очень глупо: он только может мешать.

– Он знает страну.

– Надо держать крепче тех, которые меньше знают. У вас есть Арапов, рыжий, этот Пархоменко и капитан, Да Райнер, – помилуйте, чего ж вам? А что эти Белоярцев и Завулонов?

– Трусы.

– Совсем трусы?

– Совсем трусы и не глупы.

– Гм! Ну, этих можно бросить, а тех можно употребить в дело. При первой возможности, при первом случае пустить их. Каждый дурак имеет себе подобных.

– Райнер не дурак.

– Энтузиаст и неоплатоник, – это все равно, что и дурак: материал лепкий.

– Розанов тоже умен.

– Одолжить его. В чем он нуждается?