Азеф

– Вы можете меня убить. Вы можете меня заставить убить. Я этого не боюсь. Но я не виноват, честное слово революционера.

Чернов склонился к Тютчеву. Тот мотнул серебряной, коротко стриженой головой. Чернов стал писать. Потом бумажка пошла к Тютчеву, Савинкову, Баху.

Татаров смотрел на свои ботинки, ему казалось, что шнурки завязаны туго и неудобно. Чернов встал, обращаясь к Татарову прочел:

«Ввиду того, что Н. Ю. Татаров солгал товарищам по делу и о деле, ввиду того, что имел личное общение с графом Кутайсовым и не использовал его в революционных целях и даже не довел о нем до сведения ЦК партии, ввиду того, что Татаров не мог выяснить источника своих значительных средств, комиссия постановляет устранить Татарова от всех партийных учреждений и комитетов, дело же расследованием продолжать».

Татаров не поднял головы.

– На сегодня вы свободны. Но ЦК запрещает вам выезжать из Женевы без его на то разрешения. Отъезд ваш будет рассматриваться как побег.

Не прощаясь, опустив голову, Татаров вышел. В передней почувствовал, что дрожит. На улице шел дождь. Татаров его не заметил, хотя и поднял воротник.

14

– Да он же уличен! – кричали в комнате. – Погибли товарищи! – Убить – Но разве на основании!? – Провокаторов убивали с меньшими основаниями!

Азеф кричал бешено: – И выпустили!? Выпустили?! Его надо было давить сейчас же, как гадину! – лицо Азефа исказилось злобой, какой еще никогда никто не видал.

– Но пойми, не тут же на квартире Осипа Соломоновича!? – кричал Чернов.

– Мягкотелые вороны! Слюнтяи! Чистоплюи! Тут нельзя!? А ему нас посылать на виселицу можно?! Вы знаете, что он повесил товарищей? Или вам это как с гуся вода!!!??? – закричал Азеф, и быстрыми шагами, ни с кем не прощаясь, вышел, хлопнув дверью.

15

Утром в номер Татарова постучали. Татаров сидел неумытый, в рубахе, перерезанной помочами. Вошел Чернов. Не подавая руки, сел в кресло. Татаровым овладело беспокойство.

– Даже руки не подаете? – проговорил он.

– Николай Юрьевич! Мы не подадим вам руки до тех пор, пока вы не смоете с себя подозрений, – начал Чернов.

– Скажите, – задушевно сказал он. – Зачем вы лгали? Зачем вся эта история с Кутайсовым? с Чарнолусским? с гостиницей? что всё это значит?

Мысли Татарова бились и путались.

– Виктор Михайлович, понимаете, что я переживаю? – голос его задрожал, это было хорошо, – мне, проведшему годы тюрьмы, ссылки, восемь лет жившему мучительной революционной работой, словно сговорясь, бросают нечеловечески тяжелое обвинение?

Челюсть Татарова вздрагивала, он мог заплакать.

– Я не могу на суде, это слишком тяжело. Но у меня есть что сказать. Все говорят о провалах в Питере, в Москве, о провокации. Но разве я не чувствую сам, что провокация есть, – проговорил Татаров. – Я знаю, что есть. И вижу, что я ошибся, не доведя об этом до сведения товарищей. Я ведь на свой риск и страх давно веду расследование, как могу, и теперь мне удалось…

– Выяснить провокатора?

– Да.

– Фамилия? – взволнованно придвинулся к нему Чернов.

– Виктор Михайлович, вы не поверите, но это факт! Это – факт! – ударил себя в грудь Татаров, – партию предает… Азеф…

– Что?! – вскрикнул, вскакивая Чернов. – Оскорблять Азефа! Руководителя партии?! Вы наотмашь эдак не отмахивайтесь! Я пришел за чистосердечным признанием! И ваша роль теперь ясна, потрудитесь явиться для дачи новых показаний!!

– Но это же правда, уверяю вас, Виктор Михайлович, что это правда! – закричал Татаров, наступая на Чернова, – я достану вам факты!

– Негодяй! – сжав кулаки, Чернов выбежал из комнаты.

Татаров торопливо укладывал чемоданы. «Смерть, да, да, да, смерть!» – метался он по запертому номеру. И когда его ждали для дачи показаний, Татаров был уже под Мюнхеном, по дороге в Россию.

16

Весна шла теплая, голубая. В Петербурге пахло ветром с Невы. Цвели острова. По Невскому шли веселые люди. В притихших садах пригородов белым цветом раскидалась черемуха. По ночам на улицах слышалось пенье.

Близорукий шатен в золотом пенснэ, товарищ прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты, Федоров, в этот день не чувствовал весны. Он был мягок. Получив предписание выехать в Шлиссельбург для присутствия при казни террориста Каляева, почувствовал себя дурно.

Федоров даже не знал, как туда ехать, в Шлиссельбург? Объяснили, надо сесть в полицейский катер у Петропавловской крепости. И Федоров в катере, волнуясь, ехал пять часов. Были тихие сумерки. Нева катилась потемневшая. Над ней плыла ущербленная луна. В лунном свете бе-лосиними показались Федорову стены и башни Шлиссельбурга.

Подрагивая от холода, от нервов, в сопровождении жандармов Федоров прошел в ворота с черным двуглавым орлом и надписью «Государева». Белые дома, зеленые садики крепости показались странными. В сопровождении жандармов пошел к дому коменданта. Направо в сумерках увидал белую церковь, с потемневшим крестом. Церковь стояла тихо, словно была в селе, а не в крепости.

– Я товарищ прокурора, Федоров, – проговорил Федоров, здороваясь с комендантом.

– Очень приятно, – сказал комендант, но видимо ему было скучно.

– Я хотел бы сейчас же пройти к заключенному.

– Время еще есть, – сказал скучно комендант. – Впрочем ваше дело. Корнейчук! – крикнул он. – Проведи господина прокурора в манежную.

17

Каляев, в черном обтертом сюртуке, сидел на кровати. Шея была голая, худая. В камере стоял стол, стул, кровать. Каляев казался маленьким, тщедушным. На шум открывшейся двери он обернулся.

– Здравствуйте, – проговорил, входя с жандармом Федоров. – Я товарищ прокурора судебной палаты.

Федоров представлял себе террористов гигантами с огненными глазами. Мягкий Каляев поразил его. Странными были ласковые глаза. Это не глаза террориста.

– Я знал, что вы придете. Садитесь, – проговорил Каляев.

– Простите, – сказал Федоров, голос его дрогнул. – Я, господин Каляев, не знаю, известно ли вам, что если вы подадите на высочайшее имя прошение о помиловании, то смерть будет заменена вам другим наказанием?

Странные глаза Каляева остановились на Федорове, как бы не понимая его.

– Я буду просить, – улыбаясь сказал Каляев, – но не царя, а вас и то только об одном. Доведите пожалуйста до сведения правительства и общества, что я иду на смерть совершенно спокойно. Помилования я не просил, когда меня уговаривала великая княгиня Елизавета. И сейчас просить не буду.

Каляев увидал: Федоров взволнован, у него вздрагивают губы.

– Я хочу говорить с вами, – сказал Каляев и улыбнулся мягко, – как бы это сказать… казнь будет через несколько часов… как с последним человеком, которого я вижу на земле. Только постарайтесь понять меня и исполните мою просьбу. Я не преступник и не убийца. Я воюющая сторона, сейчас слабейшая, в плену у врага, он может со мной сделать, что хочет. Но душу мою, мои убеждения, идею мою он не может отнять, понимаете?

– Господин Каляев, я человек других убеждений, – проговорил Федоров.

На лицо Каляева вышла странная, как будто даже насмешливая улыбка.

Федоров путался. Ему хотелось сделать что-нибудь приятное этому маленькому, тщедушному человеку – перед его смертью.

– Может быть, вы хотите переговорить со мной наедине? Выйдите! – бросил он жандарму.

Жандарм споткнулся, зацепив шпорой о шпору, зазвенел и вышел. Но когда дверь заперлась, Каляеву показалось, что зря, что говорить не о чем. Федоров платком протирал пенсне.

– Странно, – глядя в пол, медленно произнес Каляев, – может – быть мы с вами были в одном университете.

– Я окончил в Москве, – проговорил Федоров, надевая пенснэ.

– Я там начал, – сказал Каляев, но вдруг нервно вскочил и заходил по камере. – Если б вы знали, если б знали, как я волнуюсь. Поймите, я хочу, чтоб товарищи знали, что я иду на смерть совершенно спокойно и ни о каком помиловании не прошу.