Азеф

– Хорошо, – проговорил наконец, лениво роняя слова, – будь по твоему, но мое мнение, ничего у нас не выйдет. Если хочешь бросить регулярное наблюдение и рассчитывать на случайную поездку Дубасова – хорошо, поезжай, возьми из мастерской Валентину, она поедет с тобой, приготовит бомбы. Только по моему это нерационально, дробится организация. Во всяком случае прежде всего извести меня телеграммой. Я приеду сам и всё проверю.

10

В тот же вечер Савинков ехал из Гельсингфорса в Териоки. На даче, у взморья стояла динамитная мастерская, поставленная Азефом.

Продремав ночь на станции за чашкой чая, Савинков с рассветом тронулся к взморью. По снежной дороге нес вейка. Раскатывались санки на крутых поворотах. Ни впереди, ни сзади – ни души. Лес, снег, небо, да пробегающие лыжники. Финн знал путь. Быстро с лесистой дороги свернул на малоезженую снежную полосу. У дачи с подстриженными заснеженными кустами остановился.

Савинков шел по узкой тропе, которую вытоптали здесь жильцы. Было тихо. В саду стучал дятел. Звенели в легком ветре сосны. Под ногой заскрипели ступени лесенки. Коротким стуком Савинков постучал в стеклянную дверь. Навстречу вышла женщина, похожая на монашку. Лицо было желтоватое, изможденное. Темные глаза ушли вглубь. Движенья спокойные. Смотря на Савинкова, террористка Саша Севастьянова проговорила:

– Проходите, все дома.

В просторной, светлой столовой Савинков застал хозяина дачи Льва Зильберберга.

– Вот неожиданно! А мы тут как затворники! Вот радость! – говорил изящный, хрупкий Зильберберг.

На их голоса вышли Рашель Лурье, худая, резкая брюнетка, лет 20-ти и смеющаяся Валентина Попова. Но по губам и полноватой фигуре Савинкову Попова показалась беременной.

Обступив Павла Ивановича все здоровались, смеялись. Как молодо! Какие голоса! Как бодро! Какой смех! Саша Севастьянова, работающая за прислугу, накидывала на стол скатерть, суетилась, готовя закуску, ставя самовар с холоду приехавшему гостю.

– Как же живем, а? – похлопывал Зильберберга Савинков.

– Да готовим, – смеялся Зильберберг, – вы вот расскажите, что на воле делается? Мы тут целый месяц без газет, ничего не видали. Может там уж и царя то у нас нет, свергли? – засмеялся Зильберберг.

– Нет покуда сидит еще. Вот покажите-ка полностью мастерскую, тогда и решим, долго ли еще сидеть будет, – и Савинков с Зильбербергом вышли из столовой, где молчаливой монашенкой хлопотала Саша Севастьянова.

Дача была в девять комнат с отдельной кухней. Наверху три летних. Низ же оборудован по зимнему. Богатая дача, с мебелью карельской березы, картинами, креслами. До того хороша, что многих боевиков даже стесняла.

– Здесь вот барин живет, то есть, значит я. Здесь вот – барыня, то-есть, Рашель. А вот это и есть мастерская, не Бог весть что, но работать можно, – ввел Зильберберг Савинкова в просторную квадратную комнату, почти без мебели, с туго спущенными белыми шторами.

Савинков ощутил знакомый запах горького миндаля, от которого всегда болела голова. На двух столах стояли спиртовки, примусы, лежали медные молотки, напильники, ножницы для жести, пипетки, стеклянные трубки, наждачная бумага, в флаконах, аккуратно как в аптеке, была серная кислота. В углу – запасы динамита. И рядом, внутри выложенные парафиновой бумагой, в виде конфетных коробок, консервных банок – оболочки снарядов.

Горький миндаль напомнил номер Доры в «Славянском базаре», Каляева, зимний день, смерть Сергея, радость убийства и тоску. Савинков знал, Каляев повешен, Дора сошла с ума в каземате Петропавловской крепости.

– А у вас не болит от него голова? – спросил, указывая на динамит.

– Привычка. Вот у Валентины сильные боли.

– У меня тоже, – говорил Савинков, вспомнив о Доре, о ночи, когда пришел к ней, и о том, что, как говорят, она в тюрьме просила дать ей яду и сошла с ума, изнасилованная стражей.

– А где ваша жена? – выходя из задумчивости спросил Савинков.

– Жена? – переспросил Зильберберг. – Она заграницей, у меня даже двухмесячный ребенок, пишут уже улыбается, не видал еще.

– Да? – процедил Савинков. Они входили в комнату, похожую на гостиную; кроме желтой мебели, посредине стояла кровать, покрытая байковым одеялом. Навстречу им шли Попова и Рашель Лурье. Попова весело кричала:

– Павел Иванович! пожалте обедать! Только вы ведь привыкли к изысканностям. А у нас по-простецки. Саша даже стесняется, ей Богу.

– Валентина, – сердито проговорила Саша и сама засмеялась.

За большой круглый стол садились шумно. Савинков помолодел, он почти студент, бегающий за Невскую заставу на рабочие собрания.

Саша несла сковороду с шипящей глазуньей.

– Извините, товарищи, что-то сегодня неудачно, кажется.

Попова подставляла деревянные подставки.

– Какой неудачно! Дело не в удаче, а в количестве, товарищ Севастьянова. Голоден, как волк. А вот винца бы? Нет у вас? В вашей работе не надобится? Жаль. А мы развратились, привыкли заливать трапезу, – смеясь говорил Савинков.

Все смеялись. Ели яичницу, картофель, пережаренное Сашей в волнении, мясо. А после обеда, обняв за плечи Валентину, смотря в ее смеющееся лицо с раскрытыми губами, за которыми белели мелкие зубы, Савинков говорил:

– Товарищ Валентина, я ведь вас увезу. Хотите?

– На дело?

– Ну, конечно. А то на что же? – Савинков кратко рассказал о их плане.

– Согласны?

– О чем спрашиваете? Зачем же я здесь?

– Только один вопрос. Вы не беременны? Краска залила щеки, лоб, словно выступила даже сквозь брови Валентины.

– Это вас не касается, это мое дело.

– Напрасно думаете. Меня очень касается. И как человека и как революционера. Во первых, в случае вашей гибели, вы убьете живого ребенка. Кроме того можете ослабеть, не совладать. Ведь придется трудно.

– Я за себя ручаюсь.

– Нет, поскольку вы подтверждаете, я на себя взять этого не могу. Изменить тоже не могу, дело Ивана Николаевича. Приеду завтра. Но говорю прямо, не обижайтесь, я буду настаивать, чтобы вместо вас ехал кто-нибудь Другой.

– Если Иван Николаевич назначил меня, я поеду. Вы не имеете права, – вспыльчиво проговорила Валентина. – Вы обижаете меня, как члена Б. О. Я говорю, что способна на работу.

– Я не могу, Валентина, не будем спорить.

В своей комнате, сдержанная, строгая плакала Рашель Лурье. Назначение должно было принадлежать ей, а Павел Иванович вызвал Попову.

11

Азеф собирался к генералу Герасимову, когда внезапно вошел Савинков. По ушедшей в плечи голове, наморщившемуся лбу и затуманившимся глазам, Савинков понял, что Азеф не в духе.

– Почему ты приехал? – отрывисто спросил Азеф. – Постой, не ходи ко мне, у меня женщина. Пойдем сюда.

Они вошли в кухню. Опершись о стол, Азеф слушал Савинкова.

– Какой вздор! – пробормотал он. – Нам нет никакого дела, беременна Валентина или нет. Я не могу производить медицинских освидетельствований. Раз она приняла на себя ответственность, мы должны верить ей.

– Я отвечаю за всё дело. Мне важна каждая деталь, я не могу рассчитывать на успех, если сомневаюсь в Валентине.

– Я знаю Валентину, она всё выполнит.

– Я повторяю, беременную женщину в дело я не возьму.

Азеф захохотал. Кончив хохотать, проговорил:

– Бери Валентину и поезжай сейчас же в Москву. Менять поздно. Сантименты прибереги для других.

– Это слишком по-генеральски, Иван! – вскрикнул Савинков. – Вот тебе последний сказ: – или я выхожу из организации, или вместо Валентины едет Рашель.

Азеф остановился в дверях. Смотрел насмешливо, был похож на большую гориллу.

– Сегодня же езжай в Москву. Понял? – проговорил он и, не прощаясь, вышел.

12

Восемь раз, в голубой форме сумского гусара с коробкой конфет, выходил Борис Вноровский навстречу коляске Дубасова. Волосы Вноровского поседели. Но коляска Дубасова ускользала. Савинков, Вноровские, Шиллеров и Валентина Попова – обессилели. И тогда в Москву, убивать Дубасова, приехал из Финляндии Азеф.