Смерть в Лиссабоне

— Почему?

— Спросите у Позера. Он считает Салазара хитрецом, в коварстве едва ли уступающим Наполеону.

— А что же нужно этому Салазару? — спросил Вольф.

— Золото. Сырье. И чтобы все было тихо и спокойно.

— Золото у нас есть. К тому же мы, возможно, получим хорошую сталь. А если Салазару это не по вкусу, то мы можем его крепко обидеть.

— Каким образом? — спросил Фельзен.

— В октябре мы потопили «Корте Реаль». Помните, Фишер? Так почему бы нам не торпедировать и еще что-нибудь подобное.

— О, понятно, — встрепенулся Фишер, задумавшийся о чем-то глубоко личном.

— Ну а теперь… насчет одеял, Ханке, — сказал Лерер.

Совещание и последовавший за ним ужин затянулись до одиннадцати часов вечера. Лерер провожал Фельзена к ожидавшей его машине. Он был игрив, пьян и опасен.

— Американцы тоже теперь не стоят в стороне, Фельзен. Как вам это нравится? — Он хлопнул в ладони. — Но ливерная колбаса даст сто очков вперед!

Фельзен никак не отреагировал, и Лерер сам зашелся в хохоте.

Машина медленно, как крот, ползла к его берлинской квартире. На совещании Фельзен промолчал, но названные цифры его озаботили. Он знал, что на намеченные три тысячи тонн выйти не удалось, но также знал, что недостача составляет менее трехсот двадцати пяти тонн, упомянутых на совещании. Должно быть, произошла какая-то ошибка с подсчетом акций в Португалии. Он в три затяжки выкурил папиросу, размышляя об этом.

У дома он вышел около двенадцати. Подождал, пока машина отъедет, после чего отправился в клуб Эвы на Курфюрстендамм.

Он занял маленький столик на одного в нише, откуда была хорошо видна дверь служебного кабинета Эвы. На эстраде пела девушка с черными как смоль волосами и очень белыми голыми руками. Пела она плохо, но это ей прощалось за длинные, стройные, обтянутые нейлоном ноги. Фельзен заказал коньяк и оглядел всех женщин в зале. Эвы среди них не было. К его столу подошла девушка и спросила, не скучает ли он и не надо ли составить ему компанию. У нее была мальчишеская фигура — узкие бедра, поджарый зад. Он лишь молча покачал головой, и девушка, пожав костлявыми плечами, отошла.

Фельзен достал папиросы, выронил серебряный портсигар и, наклонившись, стал шарить рукой под столиком. И почувствовал чью-то руку. Он вынырнул из-под стола. Эва. Закуривает его папиросу. Закурила, поднесла огонек к его папиросе, потерла портсигар о платье.

— Я подумала, уж не ты ли это, — сказала она. — Все не привыкну к твоей форме. Я мужчин в форме вообще не различаю. Можно немного посидеть с тобой?

Она скрестила ноги под столом, и колени их соприкоснулись. Пульс у обоих участился, время потекло вспять, возвратив воспоминания.

— Что это с тобой? — спросила она. Отдавая ему портсигар, она коснулась его руки. Все те же знакомые волоски — густые, жесткие, как свиная щетина. — Ты утратил берлинскую бледность.

— А ты по-прежнему бледная.

— С недавних пор вообще прозрачная, — сказала она. — Это все голод и страх.

— Страха в тебе не чувствуется.

— Единственное, почему сегодня здесь собрался народ, — это низкая облачность. А бывают вечера, когда, кроме меня и девушек, вообще никого нет. А все наши заморские друзья, сбрасывающие нам с самолетов рождественские подарки.

— Похудели твои девицы, — сказал Фельзен, отводя взгляд от ее тонкой руки.

— Как и я, — сказала она, согнув руку, на которой обозначились вены.

Он вертел в руках рюмку. Как начать? Девяти месяцев вдали от Берлина оказалось достаточно, чтобы он утратил лоск, защитную оболочку цинизма и остроумия, с которыми берлинец идет по жизни.

— Я видел тебя в Берне, — сказал он, не поднимая глаз от пепельницы.

— Я никогда не была в Берне, — сказала она, — должно быть, ты…

— Я видел тебя там в клубе… еще в феврале.

— Но, Клаус… я и в Швейцарии-то никогда не бывала.

— Я видел тебя с ним.

Он сидел не шевелясь, глядя на нее пристальным взглядом голодного волка. Она выдержала его взгляд. Освещенная сзади, ее голова в облачке папиросного дыма казалась окруженной ореолом. Отпираться она не стала.

— Ты так переменился, — сказала она и отпила глоток из его рюмки.

— Много времени проводил на воздухе.

— Мы все переменились, — сказала она, отодвигая колено от его ноги. — Люди стали жестче.

— Все мы иногда делаем вещи не очень нам приятные, — сказал он. — Но выход все-таки всегда есть.

— Только выбор есть не всегда.

— Да, — сказал он, и его словно ожгло воспоминание об июльском эпизоде в заброшенной штольне. Выбор, конечно, был, но, с другой стороны, его и не было.

— Что это с тобой, Клаус? — сказала она, и интонация, с какой это было сказано, заставила его вздрогнуть.

— Есть вещи, которые нелегко объяснить.

— Вот это верно, — отозвалась она.

Девушка, которая уже подходила к его столику, сейчас приблизилась к Эве.

— Никто не хочет, чтобы я подсела, — сказала она.

— Сядь к Клаусу, — сказала Эва. — Он хочет, чтобы ты к нему села.

Обе взглянули на него. Он кивком указал на пустой стул. Девушка уселась, довольная. Перегнувшись через стол, Эва приблизилась к нему щекой.

— Приятно было немножко поболтать с тобой, — сказала она.

Духами от нее не пахло, и оставила она после себя лишь свое теплое дыхание.

— Меня зовут Трудль, — представилась девушка.

— Да мы уже знакомы, — сказал он, вертя в руках рюмку. Он поднес ее к губам в том месте, где к ней прикасались губы Эвы. Она пользовалась все той же помадой.

Трудль он отвез к себе на квартиру. Она болтала не закрывая рта — и за себя, и за него. Повесив шинель и налив себе выпить, он вдруг обнаружил, что она исчезла. У него как гора с плеч свалилась, но лишь до тех пор, пока она не окликнула его из спальни. Он велел ей вернуться в гостиную.

— Мне холодно, — сказала она.

Голая, она шла на цыпочках по паркету. На тонких ногах ее явственно проступали вены. Свисали пустые, как мешочки, груди со сморщенными сосками. Она ежилась, прикрывая их руками. Он снял гимнастерку, спустил с плеч подтяжки. Она дрожала, прижимая к подбородку кулачки. В зеркале двери он видел ее со спины — тощий зад, торчащие кости таза. Почувствовав, как гаснет все его воодушевление, он велел ей погладить его по ширинке. Ее зубы выбивали дробь. Его пенис не реагировал.

— Ты замерзла, иди в постель, — сказал он.

— Нет, — возразила она. — Я хочу тут.

— Иди в постель, — сказал он уже резче, и она повиновалась.

Сидя в темноте, он пил агуарденте, припасенное на Рождество. Вкус был омерзительный. Он вновь и вновь крутил в голове встречу с Эвой, ища, к чему бы придраться. Придраться было не к чему. На рассвете он решил, что в Берлине теперь его ничто не держит и ближайшим же рейсом он может возвращаться в Лиссабон.

На следующий день он вылетел обратно через Рим и в Лиссабоне успел только переговорить с Позером, сообщившим ему, что происходит что-то нехорошее. Что именно, он пока не знал — его люди только еще пытались это выведать, но Салазар явно был недоволен.

— Он пускает пену, — сказал Позер, со вкусом выговаривая слова. — Бесится от ярости. И союзнички уже это пронюхали… Аккурат к нашим переговорам с концерном!

Фельзен отправился в Бейру и 19 декабря провел в Гуарде в обществе бухгалтера. В ходе маленькой инспекции подведомственной ему территории морозным ветреным утром за три дня до Рождества он появился в Амендуа. Абрантеша не было. Застал он лишь старуху с ее мужем, отцом Абрантеша. Тот сидел, как и всегда зимой, у очага, и глаза его слезились от дыма. Здесь же была и девушка со своим четырехмесячным сынком Педру. Фельзен спросил у нее, где ее муж, чем, казалось, смутил ее, хотя теперь, успев привыкнуть к нему, она почти не смущалась в его обществе. На пальце у нее не было кольца. Значит, замужем за Абрантешем она не была.

Фельзен погладил покрытую легким пушком голову младенца — голова эта была как раз в размер его ладони. Девушка предложила принести ему поесть и выпить и посадила ребенка себе на бедро.