Куря, Фельзен оглядывал разрушения в пригородах Штеглица, Шенберга и Вильмерсдорфа и вспоминал, что сказал ему Позер в начале июня и чему он тогда не поверил. Он сказал, что 30 мая за какой-нибудь час с небольшим бомбардировщики союзников сбросили на Берлин больше двух тысяч тонн бомб. Позер поделился с ним этой новостью спустя четыре дня после того, как это произошло, когда Берлин еще горел. Фельзен не поверил этому полоумному пруссаку и попытался от него отделаться, но Позер, уцепившись за его локоть своим протезом, шепнул ему на ухо:
— Я собственными глазами видел доклад о наших потерях. Подлинный, не скорректированный Геббельсом. Вот езжай и добывай свой вольфрам. Сейчас каждый килограмм его будет на вес золота.
Въехав в Берлин с юга, со стороны Потсда-мерштрассе, он велел шоферу проехать по ней дальше и повернуть налево на Курфюрстен-штрассе. Улицу нельзя было узнать: по обеим сторонам ее высились груды щебня и кирпича и тянулись остовы обгорелых, разрушенных домов. Но дом Эвы, кажется, уцелел. Взяв у шофера фонарик, он завернул в мощенный булыжником переулок, а оттуда прошел к дому сзади, где за воротами сразу наткнулся на кучу мусора; узкая тропинка вела к дверям дома, вся задняя сторона которого рухнула, и видна была кухня Эвы.
Дом выглядел необитаемым, и он уже начал выбираться на улицу, когда услышал голос — тонкий, как фарфоровый, голосок пел нелепо бодрую детскую песенку родных его мест:
Фельзен поднялся по лестнице, которая оказалась целой. Голосок все тянул назойливый припев. Гостиная была совершенно пуста — голый пол, некоторые половицы вынуты и собраны в кучку у задней стены. В углу, закутанная в какие-то шарфы, кофты, юбки и даже мужской жилет, сидела Трудль. Пение прекратилось.
— Вы мне что-то принесли?
Лицо у нее стало совершенно детским. Тощее, прозрачное личико. Ввалившиеся щеки. Он склонился к ней.
— О, — воскликнула она, увидев перед собой мужчину, — трахаться хотите?
— Трудль, где Эва?
— Ладно, не хотите, тогда я просто посижу с вами. Просто посижу, хорошо?
— Хотите посидеть, посидите, только скажите мне, куда подевалась Эва.
— Уехала.
— Куда?
Девушка нахмурилась и не отвечала. Он хотел было провести рукой по ее волосам — они слиплись от грязи. Она вновь затянула свою песенку.
По лестнице раздались шаги. В комнату проник колеблющийся луч света. В дверях показалась женщина.
— Что вы тут делаете? — начала она строго, но тут же сбавила тон, увидев военную форму.
— Ищу Эву Брюке.
— Эву Брюке уже несколько месяцев как арестовало гестапо.
Скрипучий голосок замолк.
— За что? — спросил Фельзен.
— Прекрасная еврейка, еврейка, еврейка, — нараспев сказала девушка.
— Нелегалов укрывала, — сказала женщина. — А она вот через несколько дней после этого сюда заявилась и не выходит даже во время налетов.
Я иногда приношу ей поесть. Но зимой ей, так или иначе, придется уйти.
Фельзен отвез Трудль к себе на квартиру, где жили теперь рабочие Шпеера. Одной из женщин он отдал все свои продуктовые карточки, дал денег и поручил Трудль ее заботам.
После этого он велел шоферу отвезти его на Вильгельмштрассе, где взял себе до нелепости роскошный номер в отеле «Адлон».
В половине девятого утра на следующее утро он уже сидел на Принц-Альбрехтштрассе, 8, в кабинете штурмбанфюрера СС Отто Графа. Ожидая, пока принесут папку с делом, Граф курил сигарету Фельзена, глядя в окно на все еще темное небо.
— Почему вас так волнует это дело, герр штурмбанфюрер?
— Она моя знакомая.
— Близкая?
— Она долгие годы являлась хозяйкой баров и клубов в Берлине. Ее многие знали.
— Я спрашиваю о вас лично.
— Я знал ее достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что она не позволила бы себе ничего лишнего.
— Учитывая то, чем она занималась, это возможно.
— Я знал ее и до войны. Она всегда была такой.
Принесли папку с делом. Граф взглянул на фотографию и вспомнил женщину.
— Да-да, я ее знаю, — сказал он. — В чем душа держится. В первое утро я боялся, что она вот-вот пополам переломится, как карандаш. Но прошло три недели, а мы из нее так ни слова и не вытянули, не то что…
— Три недели?
— Случай-то серьезный. Она помогала переправлять евреев, прятать их в товарных вагонах, на которых мебель перевозят.
— А после трех недель?
— Ей повезло. Если бы ее дело в суде попало к Фрайзеру, ее бы повесили. А так упекли в Равенсбрюк, пожизненно.
Фельзен предложил ему еще одну сигарету, которая была принята. Сигареты были американские — «Лаки страйк», привезенные им из Лиссабона. Он отдал Графу всю пачку, прибавив к этому еще одну — из кармана. И сказал, что может добыть ему целый ящик и даже два. Граф кивнул:
— Зайдите в обед, я закажу вам пропуск.
Раздобыть машину оказалось нетрудно, чего нельзя было сказать о бензине — он стоил ему целого дня хлопот и вдобавок еще двух ящиков сигарет. Он мог бы добраться до Фюрстенберга на поезде, но, как ему сказали, от станции до лагеря было довольно далеко, а на попутный транспорт рассчитывать не приходилось.
Вечером на черном рынке, что располагался позади сгоревшего здания рейхстага, он купил четыре плитки шоколада. Спал он в ту ночь плохо — лежал в роскошной кровати в своем номере отеля «Адлон», пил стакан за стаканом и витал в облаках, измышляя планы спасения Эвы — один бредовее другого. Он так и видел себя и ее поднимающимися на борт самолета и летящими из разбомбленного Берлина к синему морю, широкой Тежу и новой жизни в Лиссабоне. Никогда еще с самого детства ему так не хотелось плакать, и он, взрослый мужчина, давился слезами.
Наступившее утро было безоблачным. Все шестьдесят километров на север от Берлина простирались пустынные замерзшие поля. Низкое зимнее солнце не могло растопить серебристый иней, покрывавший деревья. Глаза у Фельзена были красные, веки жгло; в животе бурчало, он мучился кислой отрыжкой, но умудрялся сохранять некоторую толику героического запала прошлой ночи.
Припарковавшись у ворот лагеря, он прошел за колючую проволоку к низким деревянным баракам. Его впустили в один из бараков, в помещение, где в четыре ряда стояли деревянные скамьи. Прошел час. Потом другой. Посетителей, кроме него, не было. В помещение никто не входил. Сидя на скамье, он все время пересаживался на ней, ловя солнечные лучи, чтобы согреться.
Только в обед в помещение вошла женщина-охранник в серой шинели и фуражке. Фельзен вскочил, чтобы обрушить на нее поток жалоб, но тут заметил за ней фигуру в полосатой, не по размеру, арестантской робе с зеленым треугольником на груди. Охранник указала арестантке на Фельзена и подтолкнула к скамье. Голова у той была обритой, двигалась она механически, как солдат на плацу.
— У вас десять минут, — предупредила охранник.
К такому Фельзен оказался не готов. Внешность арестантки так разительно отличалась от людей по ту сторону колючей проволоки, что, казалось, и говорить с ней надо на каком-то другом языке. Ему понадобилось чуть ли не полминуты, чтобы отыскать в этой истощенной, с серым лицом и белым, словно сделанным из папье-маше черепом, женщине черты сходства с Эвой Брюке, владелицей берлинского ночного клуба. Поначалу у него даже возникло подозрение, что сейчас его отведут к настоящей Эве Брюке, белотелой блондинке, с папироской в зубах, находящейся где-то вне лагеря.
— Ты приехал, — сказала она бесстрастно, усаживаясь рядом.
Он протянул ей руку. Она сжала сморщенные, черные, как обезьянья лапка, пальчики у себя на коленях. Он отломил ей кусочек шоколада. Она проглотила его мгновенно и целиком, не жуя.