Дальше ваш билет недействителен

Мне казалось, что Руис полностью стерся из моей памяти, освободив наконец воображение. Мне требовался кто-то другой. И однако меня навязчиво преследовало предчувствие, почти уверенность, что человек, приставивший нож к моему горлу, тоже меня разыскивает, ждет, и оба мы должны встретиться еще раз, нам просто нужен посредник…

Лили Марлен, подумал я. И какое-то время сидел в кресле, с улыбкой следя за дымом сигареты, который струился, скручивался и таял — медленно, как воспоминания…

Глава XIV

Мне пришлось долго рыться в старых записных книжках, чтобы отыскать адрес и номер телефона. Еще одна дружба, потерявшаяся по пути. Уже больше тридцати лет…

Лили была одним из самых моих полезных агентов во время немецкой оккупации. Она вышла на панель в пятнадцать лет, на улице Синь, возле Центрального рынка, затем была переведена в «дом» на улице Фурси, бордель, где встреча стоила четыре с половиной франка плюс пятьдесят сантимов мыло и полотенце. Порой на улице выстраивалась вереница из полусотни, а то и сотни безработных, ожидающих своей очереди. Ей удалось повыситься в ранге: в сорок втором она работала у Дориана, в доме сто двадцать два по улице Прованс, — шикарная белокурая девица за пятьдесят франков. Завербовал ее Куззенс, посмертно в некотором роде: она любила его и сама разыскала нас после того, как его насмерть замучили в гестапо. Ее звали Лили Пишон: то было время, когда немецкие солдаты, отправлявшиеся на смерть в России или в африканской пустыне, распевали грустную песенку, «Лили Марлен», и именно они дали ей это прозвище, которое она оправдала наилучшим образом. Она работала в ночных кабаках и барах, но не удовлетворялась сбором сведений для Сопротивления: Лили Марлен уводила офицеров СС, людей из гестапо и полицаев «к себе» — в предоставленную нами комнату — и там, когда клиент лежал на ней, пронзала ему сердце сквозь спину длинной шляпной булавкой, с которой никогда не расставалась. Я всегда задавался вопросом, делала ли она это из ненависти к нацистам или просто к самцам…

Некоторое время я в нерешительности ходил вокруг телефона: путешествия без возврата всегда заставляют немного подумать, прежде чем купить билет… К тому же я не видел Лили вот уже пятнадцать лет и опасался, как бы она не растеряла свою твердость и не взглянула на меня с жалостью… Но потом я сказал себе, что женщина, пропустившая через себя несколько тысяч мужчин, в этом отношении больше ничем не рискует. И я ведь не собирался просить ее отыскать мне Руиса или раздобыть кого-либо другого. Я хотел всего лишь… подойти поближе. Почти коснуться реальности. Я долго играл со своей зажигалкой, зажигая и гася огонь, и на помощь мне пришел пустяк, совсем крохотный пустячок: когда я нажал на пружину, огонек отказался вспыхнуть. Брызнула насмешливая искорка, за ней другая, и больше ничего…

Я вызвал такси.

Это было на Монмартре, в Сите Мальзерб. Я просмотрел имена на почтовых ящиках: г-жа Лили, первая дверь налево. Я поднялся.

Она сама открыла мне дверь, и я тотчас же ее узнал, мне не пришлось предаваться процессу реставрации, когда взгляд вынужден прибегать к памяти и копаться в обломках. Она не слишком постарела: кожа слегка увяла, вот и все. Чего уж там, лицо у нее всегда было жестким. Мягкие женщины стареют всегда гораздо сильнее. Некоторый избыток макияжа, на веках толстый слой белил и туши, но это профессиональное. Клиентам нравится, когда у бандерши красноречивое лицо, по которому сразу видать, что к чему.

Она держала на руках маленького белого пуделя.

— Входите.

Она помолчала.

— Надо же! — сказала она, и в ее очень бледно-голубых глазах появился след уважения — дань моим былым воинским заслугам.

Мы едва прикоснулись к щекам друг друга кончиками губ, как в шикарных ресторанах.

— Вы не изменились.

— Вы тоже.

— Мило, что зашли…

В ее взгляде был оттенок ожидания. Не любопытство: только внимание. Она уже давно была женщиной, которая ничему не удивлялась.

— Я часто думал о тебе… Лили Марлен.

Она засмеялась:

— Меня так уже никто не зовет.

Она впустила меня в маленькую, обтянутую чем-то розовым гостиную без окон.

— Тебе надо было позвонить, я бы пригласила тебя к себе, у меня прекрасная квартира… Я ведь здесь не живу. Извини, схожу предупредить девушек, чтобы открыли, если позвонят…

На столе стоял букет искусственных цветов и лежала стопка порнографических журналов с истрепанными страницами. Я уселся в красное плюшевое кресло. Ко мне вернулось спокойствие и бодрость. Здесь ничто не могло замарать ничего святого. Видимо, основа у меня, в конечном счете, христианская.

Она вернулась, с пудельком на руках, и расположилась на софе напротив меня, держа его на коленях. Она машинально гладила собаку и в молчании пристально смотрела на меня. Ее большие бледно-голубые глаза со стеклянным блеском почти не мигали. Быть может, она сделала слишком большую подтяжку кожи лица. Я молчал. Я уже не знал, зачем я здесь. Не знал, затем ли, чтобы навести справки, попросить ее разыскать кого-то, или чтобы застраховаться от себя самого. Я, конечно, не переставал улыбаться, и ничего не было заметно. Я чувствовал капли холодного пота на своем лбу. Не хватало воздуха.

— Что-нибудь не в порядке?

— Сердце, — отозвался я. — У меня слишком крепкое сердце. Из тех, что не умеют вовремя остановиться.

Мои руки вспотели в карманах плаща.

— С тех пор как мы не виделись…

— Как твои дела, Лили Марлен?

— Жаловаться не на что. Покровители есть. Но я занимаюсь этим ремеслом слишком долго, так что порой теряю терпение… Знаешь, чего я не понимаю, так это мужчин, которые приходят сюда, усаживаются в креслах и говорят, говорят… О своих делах, о детях… О всякой всячине… Понимаешь, они больше не могут, вот и таскаются сюда ради обстановки, чтобы окунуться в воспоминания, приходят, чтобы всплакнуть на своей могиле. Стоит им услышать журчание в биде за стеной, им кажется, будто они оживают. Вынуждают меня терять время, а поскольку они порой люди добропорядочные, с большим состоянием, то не могу же я выставить их за дверь… Или просят у меня всякие фокусы, кого-нибудь на замену… Ну, знаешь, того, кто бы делал это вместо них, а они бы смотрели…

Я кивнул:

— Ну и ну. И такие находятся?

— У меня целый список. Это нелегко, нужно быть уверенной, чтобы не было шантажа, всяких историй вроде дела Марковича… О югославах я теперь и слышать не хочу.

— И где же ты их откапываешь?

— Девочки подсказывают. А у тебя как дела?

— В порядке.

Она гладила пуделя, глядя на меня. Потом опустила его на пол.

— Тебе ничего не нужно?

— Нет, спасибо. Просто хотел повидаться, и все.

Надо было остаться еще на какое-то время, чтобы не показалось, будто я сбегаю. Она молча рассматривала меня. У нее был взгляд, который не проведешь.

— Если тебе что-нибудь нужно… что угодно. — Она улыбнулась мне. — Такое ведь не забывается…

— Да, Лили Марлен, такое не забывается. Прошлое…

— Прошлое… Прошлое и будущее. Порой они бывают странной парой.

Я встал, как человек, сказавший все, что хотел сказать.

— Может, попрошу тебя об одной услуге.

— Не сомневайся, полковник. Ты был славным малым, и если я еще могу быть тебе чем-то полезной… чем бы то ни было.

Она ждала.

— Успокойся. Я пришел к тебе не затем, чтобы просить… заместителя, сама знаешь. По крайней мере не сейчас…

Мы оба от души рассмеялись.

— Но, быть может, мне придется сделать одну трудную вещь, и я боюсь, что не смогу рассчитывать на себя самого. Мне тогда понадобится помощь, Лили Марлен… Немного вроде той, что раньше. Не спрашивай меня, что это такое, потому что я, может, обойдусь и без этого.

— Я никогда ничего не спрашиваю. Когда решишься…

— Да, точно. Когда решусь. Я сейчас очень счастливый человек, а это делает положение немного… отчаянным.

Она гладила своего пуделя. Делала она это безостановочно. Возможно, гладить пуделя было ее манерой умывать руки.