Город Палачей

Нелединский-Охота не числился ни среди главарей, ни среди рядовых якобинцев. Но некоторые собрания заговорщиков проходили в его загородных имениях, со многими из участников бунта он дружил и письменно сочувствовал их идеям вселенского братства. Богач, поэт-дилетант, завсегдатай модных салонов и поклонник юных актрис и особенно актеров (он был подвержен тому, что французы с присущим им безразличием к точности называли le vice allemand), иные из которых находились у него на содержании, и предположить не мог, как печально обернется для него это большое русское приключение конца 1825 года. Когда при личной встрече император спросил что-то о его стихах, воспевающих бесполую красавицу Революцию, Евгений Николаевич с тонкой улыбкой заметил: "Государь, поэтам ложь удается всегда лучше, чем правда". Царь оценил bon mot. Царю понравилась и молоденькая жена Евгения Николаевича, с которой он беседовал отдельно и оставил на сей счет запись в дневнике: "Обладая пылким воображением, она любит прекрасное, но осмеивает Бога".

Следствие тянулось долго, и когда Нелединский-Охота уже начал терять терпение, последовало высочайшее решение - отправляться на реку Ердань начальником чуть ли не с неограниченными полномочиями. Ни высылки за границу, ни родной подмосковной, - Вифлеем, о котором только и было известно, что там исстари селятся все уходящие на покой русские палачи. Помимо политического, в высочайшем решении был и нравственный подтекст: высший свет давно был, мягко говоря, смущен поведением и высказываниями прелестной княгини Нелединской-Охота, которая, кокетливо называя себя царицей метиленской и сафической жрицей, выступала за женское равноправие и меняла любовниц чаще, чем ее муж - любовников. Обе столицы вздохнули с облегчением, когда экстравагантная парочка отправилась в края, куда Макар гонял только других Макаров.

Дороги тогда были не лучше, чем сейчас. Они выехали огромным обозом, потряслись изрядно на колдобинах почтовых трактов, пока наконец не пришло время грузиться на суда, отправлявшиеся в Вифлеем. Впереди на небольшом, но уютном колесном пароходике путешествовали супруги, на баржах следовал их груз, причем отдельная баржа была отведена под их экипажи. Поскольку Анна Станиславовна считала себя принадлежащей к лагерю романтиков, она ездила в ландо-стангопе, запряженном двумя разношерстными лошадками; и по этой же причине она любила облачаться в фиолетовые сюртучки, розовые или лиловые жилетики, пейзанские шляпки, цветные ленты, носила три браслета на одной руке и один браслет - на другой. Она была blonde cйndree, как Юлия д'Этанж у Руссо, хотя тетки и называли ее русой. Испытания сделали Евгения Николаевича истинным классиком. На отдельной барже плыли купленные по его настоянию трехместный кабриолет, вороные лошади и короба со всяческим охотничьим припасом, а также с приборами и инструментами: в вифлеемской глуши он решил призаняться науками, какие, черт возьми, подвернутся. Галстук простого тонкого батиста, сколотый неброской бриллиантовой булавкой, - это было все, что выделялось в его наряде. С собою в подарок соседу, о котором и слыхом не слыхали, они везли наимоднейший набор из слоновой кости - Аполлон Бельведерский, Венера Медицейская, Антиной и двадцать небольших статуэток высотою от шести до девяти дюймов каждая. Завалялся среди их вещей и модный журнал, в котором сообщалось, что в 1825 году в Париже вместо зеленых принято носить синие очки, любить деревню, подавать померанцевое мороженое и в общественных купальнях прыгать в воду на манер некоего мсье Жако - согнувшись по-обезьяньи.

Увидев пристань и постройки на холме, к которым их караван приближался по Ердани под звук колоколов и нестройный гул пушек, паливших с бастионов, Евгений Николаевич вдруг с неожиданной силой привлек к себе Анну Станиславовну и совершенно искренне, без какой бы то ни было рисовки вдруг проговорил: "Навсегда. И это - навсегда, черт возьми. - И, всхлипнув, добавил: - И никакого тебе померанцевого мороженого".

Княгиня чуть было не разревелась, но тут подали трапы, побежали мужики в цветных армяках, навстречу приезжим по ковровой дорожке выступила процессия со священником и крестом, с крыш весело брызнули голуби, и плакать как-то вдруг расхотелось, да и зачем, если мир был так бесхитростен и весел.

Собравшийся на пристани народ таращился больше всего на пятерых лилипуточек, которых привезла с собой Анна Станиславовна, а бедные карлицы с изумлением взирали на четверых карликов, кланявшихся им издали: это были одетые в одинаковые черные сюртуки и с черными цилиндрами в руках грубовато скроенные, но ладно сшитые мужчины - братья Лупаевы, потомки тех карликов, которые охраняли крылатую деву брабантского палача - Яна Босха.

Лилипуточки были одеты в белые суконные шапочки с серебряным шитьем и в белые же накидки почти до пят. Это был подарок леди Палмер, муж которой когда-то много чего вывез из Индии, но вскоре почти все спустил в карты. Узнав о намерении супруга поставить на карту "этих малышек", англичанка вступилась за несчастных, которые наверняка погибнут в суровом Петербурге. "Что ж, значит, в судьбу мою ты больше не веришь, - задумчиво проговорил муж. - Пусть будет по-твоему. Держи у себя или подари кому-нибудь. Но учти: они из племени, одно название которого вызывает ужас у князей и простолюдинов на всем пространстве от Кабула до Калькутты". Леди стояла на своем. Наутро же, пока муж не передумал, она отвезла малышек к подруге Нелединской-Охоте, которая была чрезвычайно рада подарку. Да и цена показалась подходящей: за пятерых карлиц леди Палмер запросила всего тысячу английских фунтов серебром. Княгиня заплатила - по курсу того времени - 25 тысяч рублей, но ассигнациями. Она довольно решительно пресекла недовольство подруги-англичанки: "Что делать, милая, Россия предполагает отменить эмиссию ассигнаций не раньше января 1849 года. Поэтому всем нам приходится терпеть колебания денежного курса".

В первый же вечер она решила искупать их в огромной фаянсовой ванне. Малышки согласились, но прежде чем окунуться в воду, накапали в ванну чего-то красного и синего из маленьких бутылочек. После чего почтительно пригласили новую хозяйку искупаться вместе с ними. Тот вечер стал роковым для всех прежних любовников и любовниц княгини - они получили решительную отставку. Малышки ухаживали за госпожой с пеликаньей преданностью. И конечно же, когда пришлось уезжать в Вифлеем, лилипуточек взяли с собой. (Правда, когда изредка между ними случались небольшие размолвки, Анна Станиславовна сурово напоминала, что карлицы обошлись ей аж в двадцать пять тысяч. "Ассигнациями!" - презрительно напоминала Ли Кали, и ссора на том прекращалась.)

Они никогда не расставались, всегда сохраняя выдержку и бесстрастное выражение на темных угловатых лицах. Вот и сейчас, когда они нежданно-негаданно столкнулись с мужскими представителями своего племени, старшая - Ли Кали - твердым голосом приказала сестрам сплотиться и скомандовала:

- Im Gottes Namen frisch drauf!1

И сомкнувшийся их отрядец замаршировал по сходням, уже ни на кого и ни на что не обращая внимания. Их немалая поклажа - сундуки, мешки и кожаные сумки - источали чарующие ароматы. Огромную же фаянсовую ванну с большим трудом и страхом тащили двадцать мужчин.

При первых же шагах по ковровой дорожке князь и княгиня едва не подвернули ноги: их забыли предупредить, что с давних пор весь холм вымощен пушечными ядрами. На что Евгений Николаевич сказал местному богачу Феликсу Боху: "Да перемостить бы все это к черту! Вон и пристань на пушках едва держится!". Бох кивнул: сделаем. И тотчас, как оно водится, забыл.

Тем же вечером именно Феликс Бох, державший в кулаке всех контрабандистов, охотников и купцов, устроил прием в честь дорогих гостей с музыкой и танцами, которые исполнялись местными киргизами, одетыми в свои экзотические наряды. Евгений Николаевич долго не мог поверить, что юная киргизка, отлично изъяснявшаяся по-русски, - юноша, так что пришлось даже в этом лично удостовериться, отчего оба пришли в совершенный восторг.